Именно сыну в предсмертной исповеди Марья Дмитриевна рассказывает всю свою немудрящую и горестную историю:
«Владимир! ты должен узнать все и судить твоих родителей!.. Отдаю душу правосудному Богу и хочу, чтоб ты, мой единственный друг, не обвинял меня по чужим словам… Я виновна: молодость была моей виною. Я имела пылкую душу: твой отец холодно со мной обращался. Я прежде любила другого: если б мой муж хотел, я забыла бы прежнее. Несколько лет старалась я побеждать эту любовь, и одна минута решила мою участь… Долгим раскаяньем я загладила свой проступок. — Слушай: он был тайною. Но я не хотела, не могла заглушить совесть — и сама открыла всё твоему отцу. С горькими слезами, с унижением я упала к ногам его… я надеялась, что он великодушно простит мне… но он выгнал меня из дому; и я должна была оставить тебя, ребенка, и молча, подавленная тягостью собственной вины, переносить насмешки света… он жестоко со мною поступил!.. Если он мне не простил еще, то Бог его накажет… Владимир? ты осуждаешь мать свою?»
Владимир не хочет «судить», как просит его вначале мать; он не осуждает мать; он не осуждал и отца — в тот краткий миг, когда думал, что отец все простил и сейчас поедет к умирающей, чтобы примириться с нею. Одного только слова Павла Григорьевича было достаточно, чтобы Владимир бросился ему на шею с криком: «У меня есть отец! у меня снова есть отец!.. Боже, боже! Я опять счастлив! Как легко стало сердцу! У меня есть отец!.. Видите ли, батюшка! как приятно сделать, решиться сделать добро… ваши глаза прояснели, ваше лицо сделалось ангельским лицом…»
Но эта радость ненадолго; почти сразу же, едва остыл первый добрый порыв, Павел Григорьевич поддается прежним демонам. Он подозревает Марью Дмитриевну в коварстве: «Разве она не может притвориться и уверить его (Владимира), что умирает? Разве женщине, а особливо моей жене, трудно обмануть?.. О, я предчувствовал, я проникнул в этот замысел, и теперь все ясно. Заманить меня опять… Прехитрый план!.. Однако не на того напали!.. Пускай умирает одна, если могла жить без меня!»
Это решение оказалось роковым для Владимира. Простившись с умирающей матерью, он осыпает отца упреками — и отец в ответ проклинает его. Далее повторяется практически дословно сцена со слугой Иваном (она же была в «Людях и страстях» и почти без изменений оказалась перенесенной в «Странного человека»): молодой хозяин спрашивает слугу, есть ли у того дети. Иван отвечает: «Да еще какие. Будто с неба… добрая жена… а малютки! сердце радуется, глядя на них». Владимир, слово в слово вслед за Юрием Волиным, просит: «Если я тебе сделал добро, исполни мою единственную просьбу… У тебя есть дети… не проклинай их никогда!»
Немало говорится в литературной критике о том, что Лермонтов изобразил в драме «Странный человек» прогрессивные студенческие кружки, бывшие тогда в Москве. «Мысли и суждения московского кружка студентов раскрыты Лермонтовым в сцене IV, где друзья Арбенина горячо спорят о судьбах России, о путях ее национального развития, о величии народного подвига в 1812 году. Слова Заруцкого о значении «великого пожара Москвы» — голос передовых людей, для которых этот героический эпизод — залог внутренних сил нации, голос самого Лермонтова…» (статья из советской Лермонтовской энциклопедии 1981 года).
(Персонаж по фамилии Заруцкий никак не связан со своим «однофамильцем» из пьесы «Люди и страсти».)
Что ж, попробуем послушать студентов, «чьи мысли и чаяния» — и т. д.
«Сцена IV:
17-го октября. Вечер.
(Комната студента Рябинова. Бутылки шампанского на столе и довольно много беспорядка.)
(Снегин, Челяев, Рябинов, Заруцкой, Вышневской курят трубки.)
(Ни одному нет больше 20 лет.)
Снегин. Что с ним сделалось? отчего он вскочил и ушел не говоря ни слова?
Челяев. Чем-нибудь обиделся!
Заруцкой. Не думаю. Ведь он всегда таков: то шутит и хохочет, то вдруг замолчит и сделается подобен истукану; и вдруг вскочит, убежит, как будто бы потолок проваливался над ним.
Снегин. За здоровье Арбенина; sacre-dieu! он славный товарищ!»
Далее говорят о театре, упоминают Шиллера и Мочалова (темы, памятные по письмам Лермонтова из Москвы). Играли, по выражению одного из студентов, «общипанных разбойников Шиллера; Мочалов ленился ужасно; жаль, что этот прекрасный актёр не всегда в духе…» На что же разговор переходит? На романтическое содержание пьесы Шиллера? Отнюдь! Далее следует шутка: «И ты, верно, крепко боялся в театре…» — говорит один из слушателей. «Боялся? — не понимает рассказчик. — Чего?» — «Как же? — следует ответ. — Ты был один с разбойниками!» — «Браво! браво! — фора! тост!» — раздается общий крик».
От Шиллера речь переходит на Арбенина — ради этого, собственно, и затеяна вся сцена; студенты слыхали, что Арбенин «сочиняет», и зачитываются вслух стихотворения. Романтические и любовные «пиэсы» звучат резким диссонансом пустой болтовне пирушки. Все это усугубляется тем, что из соседней комнаты доносятся «многие голоса», возглашающие: «Господа! мы званы на похороны доброго смысла и стыда. За здравие дураков и б…й!»
«Странный человек Арбенин!» — заключает чтение стихов еще один студент. И тут же речь заходит о «судьбах России»: «Господа! когда-то русские будут русскими?»
«А разве мы не доказали в 12 году, что мы русские? — такого примера не было от начала мира! — мы современники и вполне не понимаем великого пожара Москвы; мы не можем удивляться этому поступку; эта мысль, это чувство родилось вместе с русскими; мы должны гордиться, а оставить удивление потомкам и чужестранцам! ура! господа! здоровье пожара Московского!
(Звук стаканов.)».
На сем четвертая сцена заканчивается. По содержанию «вдохновенный монолог» о патриотическом пожаре мало чем отличается от известной реплики Скалозуба:
По моему сужденью,
Пожар способствовал ей много к украшенью.
Все эти внезапно вспыхивающие разговоры на тему «когда-то русские будут русскими?» подозрительно напоминают кухонные споры советских интеллигентов, вести которые было их непременной обязанностью. Ничего особо прогрессивного или хотя бы нового студенты не произносят, напротив, из них изливаются какие-то тонны пошлости — неудивительно, что Арбенин только что «вскочил и ушел не говоря ни слова»; должно быть, чье-то непонимание или оскорбительная для слуха фальшивая реплика сильно его задели.
Известно, что Лермонтов держал себя по отношению к этим студенческим кружкам отстраненно. Молодежь собиралась тогда «на вечеринки» вокруг Белинского, Герцена, Станкевича. Говорили о литературе, о будущем России, о политике, о положении крестьян, но Лермонтов избегал этих собраний. Его занимали совершенно другие вопросы.
По мысли литературоведов, «Странный человек» — пьеса антикрепостническая: «В «Странном человеке» тема барского произвола, насилий, которые чинят помещики над крестьянами, бесправия крепостных зазвучала в полной мере. Антикрепостническая направленность драмы с особенной силой выразилась в сцене V. Факты издевательства помещиков над крестьянами, беззаконий и произвола вызывают у свободолюбивого юноши Владимира Арбенина горькие мысли о положении отечества, чувство негодования против крепостного права и социальной несправедливости вообще».