Он пришел как-то утром, не застал меня, поднялся наверх, открыл альбом и написал эти стихи».
Стихотворение было опубликовано в октябрьском номере «Отечественных записок» за 1840 год.
В автобиографических записках («Баденский роман») Александра Осиповна так отзывается о Лермонтове:
«Он гусарский офицер, выражение его лица очень грустное, а вместе с этим он ведет рассеянную жизнь. У него религиозная струна очень поразительна. Есть его стихи «Ветка Палестины», которых я не знаю, но вот его другие стихи, тоже религиозного содержания, под названием «Ангел»:
По небу полуночи Ангел летел
И тихую песню он пел.
Он пел о блаженстве духов
Под кущею райских садов,
О Боге великом он пел,
И песнь его непритворна была.
Он душу младую в объятиях нес
Для мира печали и слез.
И долго томилась она,
Желанием чудным полна,
И звуков небес заменить не могли
Ей скучные песни земли».
Смирнова сравнивает религиозность Пушкина с религиозностью Лермонтова: «У Пушкина тоже есть глубокое религиозное чувство, но оно высказывается иначе и как будто вскользь. У Лермонтова есть еще другие стихи:
В минуту жизни трудную,
Стеснится ль в сердце грусть,
Одну молитву чудную
Твержу я наизусть.
Есть сила благодатная
В созвучьи слов святых
С души как бремя скатится
И верится, и плачется
И так душе легко, легко».
Приводим здесь стихи Лермонтова в «вариациях» Смирновой: именно так они ей запомнились, и именно так она их цитировала. В цитации Смирновой есть большие неточности и пропущенные строки.
Но главное остается: Лермонтов — гусар, у него грустное лицо, он пишет религиозные стихи и ведет рассеянную знь. Таким видят его умницы и красавицы высшего света.
* * *
Наконец Екатерина Андреевна Карамзина, вдова великого историка Николая Михайловича Карамзина, просила кого-то из многочисленных общих знакомых представить ей Лермонтова, и он впервые посетил Карамзиных на даче в Царском Селе. Поэт сразу произвел благоприятное впечатление на всех членов семьи и стал здесь «своим человеком». В конце августа Софья Николаевна Карамзина (дочь Николая Михайловича) затеяла домашний спектакль из двух водевилей и конно-спортивную игру «Карусель». В водевиле Скриба и Мазера «Карантин» Лермонтов должен был исполнять роль негоцианта Джоната; во втором водевиле (название которого не установлено) Лермонтову поручили роль ревнивого мужа Дюпона. До середины сентября Лермонтов репетировал спектакль и «Карусель» в манеже с Лизой Карамзиной. «Он очень славный, — так отзывается о Лермонтове Софья Николаевна Карамзина, — двойник Хомякова по лицу и разговору».
Вот неожиданность: Лермонтов — и Хомяков! Но и М. Н. Муравьев говорит о сходстве между ними — по внешности, манере держаться и разговаривать.
Интересно отзывается «общее мнение» о сходстве Лермонтова с Хомяковым в письмах Белинского. 28 июня 1841 года Белинский пишет П. Н. Кудрявцеву: «Какую дрянь написал Лермонтов о Наполеоне и французах — жаль думать, что это Лермонтов, а не Хомяков…»
«Дрянь о Наполеоне и французах» — это стихотворение «Последнее новоселье», написанное после перенесения праха Наполеона с острова Святой Елены в Париж (15 декабря 1840 года).
Меж тем, как Франция, среди рукоплесканий
И кликов радостных, встречает хладный прах
Погибшего давно среди немых страданий
В изгнанье мрачном и в цепях;
Меж тем, как мир услужливой хвалою
Венчает позднего раскаянья порыв
И вздорная толпа, довольная собою,
Гордится, прошлое забыв, —
Негодованию и чувству дав свободу,
Поняв тщеславие сих праздничных забот,
Мне хочется сказать великому народу:
Ты жалкий и пустой народ!
У Лермонтова — одна из его обычных тем: один — и все, единственный — и многие (в какой-то мере та же, что и в «Смерти Поэта»).
Однако здесь интересно сближение Лермонтова и Хомякова. Белинский знает об этом — и ему хочется, чтобы «дрянь» написал тот, кто менее достоин этого сближения.
Алексей Степанович Хомяков — русский философ, поэт и публицист, один из вождей славянофильства. Предполагают, в частности, что заключительный фрагмент лермонтовского «Умирающего гладиатора» (1836) соотносится со стихотворением Хомякова «Мечта» (1835).
Финал «Умирающего гладиатора» — переход от частной сцены из жизни неудачливого бойца на арене к обобщающим раздумьям о «закате Европы»:
Не так ли ты, о европейский мир,
Когда-то пламенных мечтателей кумир,
К могиле клонишься бесславной головою,
Измученный в борьбе сомнений и страстей,
Без веры, без надежд — игралище детей,
Осмеянный ликующей толпою!
И пред кончиною ты взоры обратил
С глубоким вздохом сожаленья
На юность светлую, исполненную сил,
Которую давно для язвы просвещенья,
Для гордой роскоши беспечно ты забыл;
Стараясь заглушить последние страданья,
Ты жадно слушаешь и песни старины
И рыцарских времен волшебные преданья —
Насмешливых льстецов несбыточные сны.
Апологетам славянофильства хотелось бы сделать Лермонтова «своим», но это не получается. Лермонтов никому не «свой», он сам по себе Лермонтов — единственный. Он гений, не примкнувший ниж одной из литературных групп; солист, которому не требуется сопровождающего хора. Хомяков создает апологию «проснувшегося» Востока в противовес современному гибнущему Западу. У Лермонтова никто не «просыпается»; погибающий Запад предсмертно грезит о былых временах — и только.
Интересно, кстати, заметить, что просвещение в стихотворении названо «язвой» — почему? Не потому ли, что эпоха Просвещения в Западной Европе закончилась модой на атеизм, разочарованием в базовых ценностях и террором 1793 года? Да уж, если так смотреть, то Лермонтов поэт «реакционный».
Личное знакомство Хомякова с Лермонтовым произошло позднее — в мае 1840 года. Но еще раньше Хомяков читал произведения Лермонтова, опубликованные в печати; разумеется, высоко оценил «Песню про купца Калашникова».
Косвенной полемикой со стихотворением Хомякова «России» (1839) проникнута «Родина» Лермонтова (1841). Подобно Хомякову, Лермонтов в этом стихотворении демонстрирует свое равнодушие к военной «купленной кровью» славе (у Хомякова: «Всей этой силой, этой славой/ Всем этим прахом не гордись»); но расхождение обнаруживается в восприятии народной жизни и самом чувстве Родины. Лермонтов говорит о «естественной», неформулируемой и неопределенной привязанности к ней, в то время как в стихотворении Хомякова патриотизм имеет явственную социально-философскую и религиозную окраску («И вот за то, что ты смиренна…»), Лермонтов любит «ни за что» — «просто любит», как есть. Ему не нужны ни философская база, ни какие-то объяснения, ни формулировки для любви.