Слышу, как вы счастливы, и радуюсь. Не забывайте и нас на Святой Руси. Супругу вашему мое почтение и малютку целую… Вы знаете, как Миша ленив, а мне уж самой захотелось послать Вам стихи его».
Начало года проходит «в вихре» светских увеселений — это в перерывах между занятиями по службе (Лермонтов то и дело получал «высочайшие приказы о поощрении» — стал менее «плохим фронтовиком»?). По вторникам Лермонтов бывает у Елизаветы Аркадьевны Верещагиной и ее сестры Екатерины Аркадьевны Столыпиной, вдовы Дмитрия Алексеевича. Александра Михайловна (Сашенька Верещагина) получает в своей Германии об этом подробные известия: «У нас очень часто веселье для молодежи — вечера, собирается все наше семейство. Танцы, шарады и игры. Маскарады. Миша Лермонтов часто у нас балагурит… Вчера делали fete de Rois, и досталось: королева Lise Розен, а королем граф Рошелин (французский эмигрант, живший в доме A.A. Столыпина). Все наряжались и всё как должно — и трон, и вся молодежь наряжена, и так им было весело. Танцевали, и все без церемоний бесились. Все наши были, офицеры и Миша Лермонтов, A.A. Хастатов, все Столыпины и все юнкера, даже А. И. Философов… Представь себе Афанасья Алексеевича Столыпина, играющего все игры, и, например, играли в коршуны. Он матку представлял, а Миша Лермонтов коршуна».
Своему другу Алексею Лопухину, Алексису, Лермонтов пишет о себе откровенно: «Ты нашел, кажется, именно ту узкую дорожку, через которую я перепрыгнул и отправился целиком. Ты дошел до цели, а я никогда не дойду: засяду где-нибудь в яме, и поминай как звали, да еще будут ли поминать?.. Я три раза зимой просился в отпуск в Москву к вам, хоть на 14 дней — не пустили! Что, брат, делать! Вышел бы в отставку, да бабушка не хочет — надо же ей чем-нибудь пожертвовать. Признаюсь тебе, я с некоторого времени ужасно упал духом».
Собственно, падать духом вроде бы не с чего. Недурно обстоит дело в свете — Лермонтова наконец приняли; лучше стало на службе («высочайшие поощрения»), появляются в печати новые сочинения: в январском номере «Отечественных записок» — «Дума», в февральском — «Поэт» («Отделкой золотой блистает мой кинжал»). Белинский, с некоторых пор внимательно читавший творения своего земляка, поместил в «Московском наблюдателе» отзыв на это стихотворение. Мартовский номер «Отечественных записок» опубликовал за подписью «М. Лермонтов» повесть «Бэла. Из записок офицера о Кавказе». В «большой свет» вышел «второй Печорин» — второй и окончательный, тот, которого мы помним, — «тоненький, беленький»… совсем не похожий на коренастого «Жоржа» из «Лиговской»… но все же похожий. В апреле выходят «Отечественные записки», где напечатано стихотворение «Русалка», в майской книжке того же издания напечатаны стихотворения «Ветка Палестины» и «Не верь себе». В июне «Отечественные записки» порадовали читателя стихотворениями Лермонтова «Еврейская мелодия. (Из Байрона)» («Душа моя мрачна») и «В альбом. (Из Байрона)» («Как одинокая гробница»).
* * *
В начале апреля в Петербург из Петрозаводска приехал Святослав Афанасьевич Раевский, освобожденный из ссылки. Прощен он был еще 7 декабря 1838 года. Ему дозволено продолжать службу на общих основаниях. И вот он в столице. Через несколько часов после его приезда Лермонтов вбежал в комнату, где его друг беседовал с приехавшими из Саратова матерью и сестрой, и бросился на шею к Раевскому.
«Я помню, — рассказывала П. А. Висковатову сестра Раевского, — как Михаил Юрьевич целовал брата, гладил его и всё приговаривал: «Прости меня, прости меня, милый!» — я была ребенком и не понимала, что это значит; но как теперь вижу растроганное лицо Лермонтова и большие полные слез глаза. Брат был тоже расстроен до слез и успокаивал друга».
* * *
Весной наступило время «разъездов». Мария Александровна Лопухина, уезжая вместе с Бахметевыми (Варенькой и ее мужем) за границу и предполагая встретиться со своей сестрой Сашенькой на одном из германских курортов, взяла с собой картину Лермонтова маслом «Вид Кавказа». Через неделю после отъезда старшей дочери и супругов Бахметевых за границу им вслед Е. А. Верещагина пишет другой своей дочери, А. М. Хюгель: «Посылаю тебе с ними Мишину картину, и его стихи я списала. А от него самого не добьешься получить». Сашенька, таким образом, знает, что ей везут бесценный подарок — картину и тетрадь с переписанными Елизаветой Аркадьевной стихотворениями Лермонтова, в том числе «Песней про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова». Все это благополучно было доставлено адресату.
Собиралась уехать из Петербурга и бабушка, но Лермонтов этому решительно воспротивился. Он вообще не любил, когда бабушка уезжала; вот и сейчас.
«Миша уговорил остаться Елизавету Алексеевну в Петербурге и не ехать в Тарханы на освящение церкви, построенной в память Марии Михайловны (Лермонтовой)… — Ненадолго — не стоит труда так далеко, а надолго — грустно расстаться, — а ему уже в отпуск нельзя проситься, и так осталась», — писала Е. А. Верещагина.
Лермонтов чувствует себя в свете все более уверенно. Александра Осиповна Смирнова-Россет, наблюдательная и вездесущая фрейлина, замечает в письме к П. А. Вяземскому: «Софья Николаевна (Карамзина) решительно относится к Лермонтову».
Он участвует в подготовке балов, между ним и Софьей Николаевной происходят куртуазные сцены…
19 июня, например, Лермонтов написал в альбом Софьи Николаевны стихотворение, которое та признала слабым и с согласия Лермонтова уничтожила. Об этом эпизоде Карамзина рассказала так:
«К чаю во вторник были Смирновы, Валуевы, Шуваловы, Репнин и Лермонтов. Мой вечер закончился печально из-за последнего; необходимо, чтобы я рассказала вам это для облегчения совести. Я ему дала и уже давно мой альбом, чтобы там написать. Он мне объявляет вчера, что «когда все разойдутся, я что-то прочту и скажу ему доброе слово». Я догадываюсь, что это мой альбом. И действительно, когда все ушли, он мне отдает альбом с написанным стихотворением, прося прочесть вслух и порвать, если мне не понравится, — он напишет другое. Он угадал точно. Эти стихи слабы. Написанные на последней странице альбома, они выражали его плохую манеру письма».
Карамзина так передает содержание этого стихотворения Лермонтова: «Он боялся писать там, где были имена стольких известных людей, большинство которых неизвестно ему. Среди них он чувствовал себя как неловкий дебютант, который входит в салон, где он не в курсе идей и разговоров, улыбается на шутки, делая вид понимающего их, и, наконец, смущенный и сбитый с толку, печально садится в маленький уголок. Вот и всё».
На вопрос Лермонтова: «Ну как?» — Софья Николаевна ответила: «Действительно это мне не нравится. Что-то очень просто и слабо». — «Порвем их?» — Она не заставила его повторять это два раза: «Вырвала листок из альбома и разорвала на мелкие кусочки, которые бросила на пол. Он их подобрал и сжег над свечой, сильно покраснев и неискренне смеясь (должна в этом сознаться). Мама говорит, что я сумасбродна, что этот поступок глуп и дерзок. Она действовала так усердно, что угрызения совести и слезы охватили меня одновременно. Я утверждаю (и это правда), что я не могла дать более сильного доказательства моей дружбы и уважения к поэту и человеку. Он говорит также, что он мне благодарен. Я была справедлива по отношению к нему, думая, что он выше пустого тщеславия. Он просит вновь альбом, чтобы написать другие стихи, так как теперь задета его честь. Одним словом, он ушел, довольно смущенный, оставив меня очень расстроенной. Мне не терпится его увидеть, чтобы рассеять это неприятное впечатление. Я надеюсь сделать это сегодня вечером на верховой прогулке с ним и Владимиром».