— Мне тем более стоит знать, — настаивал Глебов. — Может быть, я смогу тебе помочь.
— Мне! — Иона вытер глаза и посмотрел на Глебова почти с укоризной. — Да мне-то что помогать! Разве я стал бы из-за самого себя хвинькать? Ох, Севастьян! Знал бы ты только…
* * *
Обратив свой гнев на Тарваст, царь Иоанн после вторичного взятия этого города велел не оставить там ни одного дома в целости.
Несколько дней пушки крушили стены и разметывали камни. Люди бродили по хрустящим обломкам, подбирая в развалинах все, что казалось им более-менее ценным. Жители бежали, прихватив с собой первое попавшееся. Бежали в основном в сторону Польши, чтобы не попадаться русским. Люди царя Ивана начали вести себя в Ливонии как в завоеванной вражеской земле. Сын Елены Глинской как бы нарочно растаптывал земли, где некогда властвовал его предок, утверждая таким способом свое господство над ней.
Иные из местных жителей — кто был посообразительней и меньше держался за здешнее добро, надеясь на авось, — ушли из города заранее. Эти сохранили больше и не так подвергали себя опасности быть застреленным или зарубленным.
К их числу принадлежали и хозяева того дома, где обитал Глебов со своим оруженосцем. Однако судьба упорно отказывалась благоволить этим людям. Несчастье подстерегало их в лесу.
В телегу со скарбом была запряжена небольшая лошадка, косматая и с виду неухоженная, но довольно выносливая и добронравная. Передвигались медленно, однако не особенно беспокоились: за несколькими беженцами не погонится целая русская армия, а от случайной встречи только Бог оборонит — тут повезет, спеши не спеши.
На вещах сидела дочка хозяйская, та самая, о которой Иона понял, что она горбунья. Точнее сказать, Урсула была карлицей: ростом с десятилетнюю девочку, с короткой шеей и чуть приподнятыми плечами, она в первое мгновение пугала несуразностью свое внешности, однако уже вскоре смущение проходило и сменялось глубоким сочувствием, если не симпатией: ясные глаза и добрая улыбка молодой девушки проникали в душу и заставляли забывать о странностях ее сложения.
Однако немногие повидали ее за те шестнадцать лет, что девушка прожила на этом свете. Супружеская чета прятала ее в доме, стараясь сделать так, чтобы слухи о наружности их дочери не распространялись слишком далеко. Началось это затворничество не сразу — приблизительно с тех пор, как девочке исполнилось семь лет и стало понятно, что она больше не вырастет и что ее сутулость не является особенностью ее осанки, но представляет собой небольшой горбик между лопатками.
Поначалу ребенок спрашивал, почему нельзя пойти гулять на улицу, почему запрещено играть с другими детьми. Но, как все дети, Урсула быстро приняла случившееся с ней как данность. Она еще не знала, каким должен быть мир, и считала, что вариантов попросту не существует. Может быть, все дети сидят дома, взаперти, окруженные безмолвными игрушками, красивыми вещами, лентами, платками… И никто, кроме мамы, не входит в эту комнату со всегда опущенными шторами. Так положено.
Она была бледной, с прозрачной кожей, которая никогда не знала солнца. Ее руки, ловко управлявшиеся с иглой, оставались тонкими и слабыми. По счастью, она не растолстела, хотя со временем эта опасность могла ей угрожать.
У родителей Урсулы были веские причины прятать дочь.
Шестнадцать лет назад их посетил важный родственник. Он был бургомистром в Ревеле, владел суконной мастерской и вел обширную торговлю — от Новгорода до Брюгге. Навестив по пути двоюродную племянницу, он был приятно удивлен тем, что застал ее с новорожденной дочкой. Вид крошки на руках у счастливой матери настолько умилил богача, что тот обещал оставить свое суконное дело малышке — это будет ее приданым, когда она выйдет замуж.
Разумеется, все проливали счастливые слезы. Отец девочки обещал регулярно извещать о ее успехах и здоровье. И с той поры действительно раз в полгода напоминал о себе и своей драгоценной Урсуле — писал, что девочка здорова, красива, умна и мечтает скорее вырасти и выйти замуж.
Если пойдут слухи о том, что Урсула — горбунья и карлица, то с суконной мастерской и лавкой в Ревеле можно распрощаться. Завещателю требовались здоровые наследники, которые будут хорошо вести дело и проследят за тем, чтобы оно не ушло из семьи. Урсула никогда не выйдет замуж, не родит детей, и некому будет заниматься производством и торговлей. Узнав об этом, богатый родственник успеет переписать завещание, и тогда все мечты родителей девочки пойдут прахом.
Поэтому девочку прятали как можно более тщательно. Большинство соседей вообще не подозревали о том, что у хозяев этого дома имеется дочь. Точнее, о дочери знали, была девочка — но вот где она… То ли уехала куда-то, то ли умерла.
А Урсула росла, взрослела, училась читать и из книг узнавала самые разные вещи, но продолжала считать, что это все — выдумки, вроде истории про женщину-змею, которая полюбила рыцаря, или сказки про крылатого коня…
Как же она удивилась, когда отец вошел в ее комнату и, избегая встречаться с дочерью взглядом, сказал:
— Нам придется уехать.
— Уехать? — Она робко приблизилась к отцу, привстала на цыпочки, обвила руками его живот. — Но разве мы можем куда-то уехать?
— Разумеется. У тебя есть вещи, которые тебе особенно дороги, Урсула?
— Я люблю все мои вещи, — сказала девушка. — Мне не понятно, о чем ты спрашиваешь.
— Возьми с собой рукоделие, — сказал отец, — и несколько книг. Их можно будет хорошо продать. Я вернусь скоро, ты должна быть готова к путешествию. Твоя мать поможет тебе одеться.
Смысл сказанного остался для девушки темным, однако она послушно сложила в корзину иглы и нитки, взяла несколько книг из тех, что у нее имелись, и смирно присела на край своей постели.
Мать пришла вскоре после отца. В руках у нее был теплый дорожный плащ с капюшоном. Слишком длинный подол она быстро обкромсала ножницами и набросила эту одежду на дочь. Затем схватила ее маленькую ручку своей большой тяжелой рукой.
— Идем.
Урсула поднялась, повинуясь матери.
— Но куда?
— Потом поймешь. Идем со мной. Не спрашивай. Скоро здесь будет опасно.
Девочка осторожно спустилась по лестнице, вышла на улицу. Солнечный свет ударил ее по глазам. Она зажмурилась и тихо застонала сквозь зубы.
— Ты что? — удивилась мать.
— Мне больно!
— Садись!
Она подтолкнула дочь к телеге. Урсула, как могла, забралась наверх, натянула капюшон на голову и съежилась. Ветер пронизывал ее насквозь. Она никогда не помнила, чтобы ей было так страшно. Четыре стены, обнимавшие ее со всех сторон долгие годы, теперь исчезли, упали. Куда ни глянь — везде пустота. Тесные улицы Тарваста казались ей слишком просторными, но настоящий ужас начался уже после того, как они очутились за стенами. Отец о чем-то разговаривал с другими людьми, мать сопела и топталась рядом с телегой.