Рядом с Соледад Георгий терялся настолько, что подчинялся любому ее кивку, любому взгляду, малейшему движению ее пальца. «Боже правый, — думал он иногда в смятении, — помоги мне! Что я делаю? Почему не могу противиться ей?»
Один раз Георгий настолько отчаялся избавиться от страшного, довлеющего влияния Соледад, что отправился в церковь и впервые за много лет присутствовал на православном богослужении. «Я должен это делать, — напоминал он себе, — я ведь буду царем, а цари не пропускают служб! Иван, который сидит на моем троне, по слухам, молится преусердно, иногда даже лоб себе разбивает… Вопрос только в том, насколько это ему помогает.»
Служба показалась ему страшно долгой. За годы скитаний Георгий и позабыл, как долго читают в церкви, как долго поют, сколько земных поклонов кладут. Он выполнял все это, сначала со слезами, потом, неожиданно, — почти засыпая на ходу, от усталости и эмоциональной опустошенности. В конце концов он забился в угол, за расписным столпом, на котором изображена была Лестница Иакова: сверху сплелись коренастые, похожие на новгородцев Ангелы в развевающихся одеждах, а внизу лежал распростертый на земле Иаков и спал. Рот спящего был открыт, как будто он храпел, и любопытный зверек выглядывал из травы, интересуясь человеком.
Там Георгий склонился в земном поклоне и закрыл глаза. Кругом продолжали петь и шевелиться, кто переступал с ноги на ногу. Было душно от горящих сальных свечей и пота. Временами накатывал запах ладана и приносил с собой волны свежести, но очень скоро все опять погружалось в духоту.
Георгий то засыпал, то пробуждался. Ничего не изменялось. Георгию хотелось увидеть во сне Ангела и поговорить с ним, но вместо того ему являлись всем другие образы: польский харчевник с сердитыми глазами, огромные злые руки, отталкивающие Георгия от вожделенной миски с жидкой кашей, смятые васильки и густые жирные капли крови на том месте, где Георгий убил человека. Он совсем забыл об убийстве. Он даже уговорил себя считать, что убийства не было, но спустя столько лет оно пришло нему в видении.
Тот человек собирал милостыню по деревням, носил большую холщовую сумку с корками хлеба и разными объедками. Сумка вся была заскорузлая, в пятнах. От нее пахло прогорклым жиром, и этот запах показался оголодавшему Георгию — в те годы еще подростку — чем-то вожделенным. Он напал на нищего, убил его ударом по голове и отобрал сумку. С добычей он убежал подальше в поле и там, спрятавшись среди колосьев, быстро съел почти все. Его стошнило, он долго плакал и жалел еду.
Потом он вспомнил о том, какой ценой заполучил то, что «изблевал из уст своих», и вернулся к месту убийства. Он надеялся, что нищий ожил и ушел. Он очень просил об этом Бога. Но когда Георгий нашел смятые васильки и капли крови на них, то рядом же обнаружил и тело. Оно не переменило позы — так и лежало, раскинув руки и глупо глядя в небо.
Георгий тоненько закричал и бросился бежать. И по дороге понял: ничего этого не было. Никакого нищего, никакого удара по голове, никакой сумки с корками и огрызками мясных костей. Все это — марево, обман нечистых духов. Он ведь по-прежнему голоден, не так ли?
И постепенно Георгий успокоился. С тех пор ему случалось встречаться с людьми не по-хорошему; бывали и драки; наверное, кое-кто после этих драк так и не приходил в себя. Но то первое убийство ушло из памяти без следа, как представлялось Георгию.
И вот оно вернулось. «А если покаяться? — мутно подумал Георгий. — Тогда оно сотрется, и его больше не будет… Может быть, и Милагроса перестанет иметь надо мной такую власть, если я избавлюсь от этого греха.»
Однако он тут же вспомнил о множестве других прегрешений, которые у него были. Он не мог их перечислить, потому что попросту не знал их поименно; он просто отдавал себе отчет в том, что Милагроса всегда отыщет какой-нибудь забытый грех и вцепится в него. Для того, чтобы не подпасть под ее влияние, нужно быть совершенно святым.
Это так ужаснуло Георгия, что он опрометью убежал вон из церкви. Ему совершенно не хотелось становиться святым. И только оказавшись далеко от храма, где бубнили и гнусавили какие-то непонятные слова, которых «трепещут бесы», по уверению церковников, Георгий немного успокоился.
И тут он увидел идущую впереди Соледад. Она спокойно мела подолом улицу и о чем-то размышляла, по обыкновению лениво поглядывая по сторонам. Притяжение этой женщины было настолько сильным, что Георгий нарочно ускорил шаги, чтобы догнать ее.
Она как будто почуяла его — остановилась, обернулась, раздвинула губы в улыбке.
— Он здесь, — сказала она.
— Кто? — не понял Георгий.
Странно, тягуче выговаривая слова и произнося звуки в нос — куда более насморочно, чем это делали местные жители, — Соледад повторила:
— Он здесь.
И добавила, улыбаясь почти радостно:
— Мой враг!
Одновременно с тем она протянула руку и коснулась шали, узлом завязанной у нее на груди. Георгий не понял, что именно она сделала, но в тот же миг у него перед глазами заколыхалась смуглая упругая женская грудь. Он ощутил непреодолимое желание уткнуться лицом в нее, ощутить прикосновение горячей и гладкой кожи, закрыть глаза и провалиться в инобытие, которое сулили ему желтоватые глаза Соледад.
Георгий моргнул. Наваждение рассеялось. Женщина стояла на улице, полностью одетая, и губы ее чуть шевелились в улыбке.
— Идем, — сказала она.
И он потащился за ней, покорно, как пес, которому показали кость.
Они добрались до трактира, где Киссельгаузен снимал комнаты, и Соледад, ни на мгновение не останавливаясь, прошла к себе. Дверь она не стала закрывать, и Георгий, прильнув всем телом к щели, смотрел, как она раздевается. Она, разумеется, знала о том, что он подглядывает. Но это ее совершенно не смущало. Напротив — казалось, она нарочно облегчает ему задачу.
Она распутала узел шали, затем сдернула темную юбку и осталась в рубашке, которая едва прикрывала ей колени. Георгий судорожно вздохнул. Жар охватил его, у него лязгнули зубы, и он поднес руку ко рту, чтобы не вскрикнуть.
Соледад повернулась к двери спиной, чтобы он увидел ложбинку у нее между лопаток. Спущенный ворот рубашки приоткрывал эту сладостную ямочку, по которой — к восторженному ужасу соглядатая — протянулась блестящая полоска пота.
Георгий застонал.
Соледад обернулась и посмотрела с улыбкой в сторону двери.
— Входи, — пригласила она.
Это случалось и прежде, и всякий раз Георгий не мог противиться. Он вбежал в комнату, простирая руки к Соледад, и она, гортанно засмеявшись, обхватила его за шею и повалила на себя.
У них не оставалось времени для игр или ласки; рыча и вскрикивая, Георгий набросился на Соледад. Ее естество обжигало его, точно кипятком. Он смотрел одним глазом на ее пульсирующее в темноте горло, такое нежное, и мечтал сдавить его пальцами, оставить синяки на нежной коже.
Мягкая грудь женщины, раздавленная грудью мужчины, пружинила при каждом натиске, и Георгий ощущал твердые соски Соледад, которые норовили его уколоть. Это тоже было странно.