— Я ведь тоже не умру, — напомнил брату Лавр с самым невозмутимым видом.
Они обнялись еще раз и разошлись. Флор заложил засов на воротах. Он знал, что Наталья стоит возле окна и смотрит на происходящее во дворе, и грустно усмехнулся: жена может не беспокоиться, он не уйдет — кто-то должен остаться в доме, чтобы защищать домочадцев, если разгромы и беспорядки начнутся в Новгороде не на шутку.
И только повернувшись ко входу в дом Флор заметил, что Харузина здесь больше нет.
Эльвэнильдо ушел вместе с Лавром и ливонцами.
* * *
Больница, наскоро устроенная на старом складе, среди товара, за которым никто больше не придет, представляла собой нечто чудовищное. Если припоминать американские сериалы, вроде «Санта-Барбары», где какой-нибудь «несчастный миллионер» серий так двадцать лежит в коме, в присутствии мигающих приборов, чистейшего белья, красивой мулатки-санитарки в голубеньком похрустывающем халатике, и периодически появляющихся в палате озадаченных детей и опечаленной «недовдовы», — ну тогда можно вообще, наверное, cpaзу застрелиться.
Однако были у Харузина и другие воспоминания. Вроде больницы «имени 25 Октября», где умерла его прабабушка. Старушка была признана «неперспективной» — ее увезли с инсультом ночью, а наутро мама и Сережа отправились ее навестить.
В длинных серо-зеленых коридорах, тускло освещенных лампочками, пыльными и засиженными мухами, сидели, бродили, лежали люди. Кровати стояли вдоль стен, на них кто-то страдал. Резко воняло мочой и какими-то химикатами (впоследствии Сереже делалось дурно в школе, если он улавливал похожий запах в кабинете химии). Из мужского туалета настырно и промозгло тянуло старым табачищем. Сестры, коренастые, горластые, в грязных белых одеждах, бегали по коридорам на сильных, коротких ножках и стучали босоножками по линолеуму. Они даже не пытались уличать больных за то, что те курят, нарушая все правила. Пусть перед смертью порадуются, все равно им недолго осталось.
Среди этого бесконечного фестиваля страданий угасала прабабушка, всегда чистенькая и аккуратненькая старушечка с пожелтевшим, сморщенным личиком. Морщинки — и те лежали на нем аккуратненькими венчиками. Прабабушка улыбалась чему-то. Так с улыбкой и умерла — к вечеру того же дня.
Потом ее хоронили, с орденами, оркестром, выступающими от завода и двумя бывшими сослуживцами по полку (во время войны прабабушка была связисткой).
Долгое время Сергей полагал, что это воспоминание — самое жуткое и самоё «взрослое» в его жизни. И лишь оказавшись в чумном бараке в Новгороде 1561 года, он понял: у ада на самом деле не существует дна. Опускаться можно как угодно низко — все равно бездна под ногами останется.
«Где царство дьявола, там преизобилует благодать», — сказал ему Лаврентий.
Ни Лавр, ни ливонцы даже не удивились, когда заметили, что Харузин решил присоединиться к ним. Сергею было стыдно за свои мысли о ливонцах, о чем он, естественно, никому рассказывать не стал. Проглотил их, как какую-то отвратительную тухлятину, и постарался позабыть.
Ему поручили носить воду из ближнего колодца и из Волхова, и он по целым дням таскался с бадьями.
— Интересное дело, — сказал как-то раз Харузин, останавливая Лавра возле входа, чтобы передохнуть. — Насколько я помню, в Новгороде всегда были какие-то самоотверженные травницы, которые, несмотря на все меры против колдовства, изъявляли готовность услужить своим искусством. Куда они теперь все подевались? Неужели тоже вымерли от чумы?
— Может быть, — сказал Лавр. — Неси лучше воду, большая бочка почти опустела.
Лавр держался так, словно и он, и ливонцы, и Харузин неподвластны царству чумы и бояться им совершенно нечего. Он по целым часам сидел рядом с умирающими и разговаривал с ними, а ночевать устраивался сразу за порогом. Все-таки внутри было слишком душно.
На рассвете приезжала телега, запряженная старой, ко всему равнодушной лошадью. Казалось, животное прекрасно понимает, что происходит вокруг и обзавелось своего рода усталым цинизмом, который бывает свойствен немолодым сиделкам.
Двое мужчин с серыми лицами соскакивали с телеги и подходили к помещению старого склада. Эти мужчины тоже оставались для Харузина загадкой: они были до того, как чума сделала из них повелителей труповозки? Чем они занимались до чумы? И куда исчезнут, когда закончится бедствие?
Воистину, у эпидемии — собственная свита, как у настоящей королевы; и когда она удаляется, свита уходит вместе с ней. Неплохой сюжет для Андерсона. Кстати, Харузин не слишком любил великого сказочника. Еще в детстве его истории казались Сергею слишком печальными, слишком жестокими. Они исключительно умело причиняли боль. Может быть, поэтому в мультфильмах по «Стойкому оловянному солдатику» почти всегда изменяют финал? А «Соловей и Роза»? Да мало ли историй, вызывающих у ребенка слезы?
Сейчас, когда больные просили рассказать им «что-нибудь», Харузин никогда не прибегал к Андерсону. Что выбрать? «Оле-Лукойе»: «Этой мой брат, его зовут Смерть»? Нет уж, спасибо. Харузин предпочитал Гоголя — «Вечера на хуторе близ Диканьки» и «Вия», Пушкина — «Повести Белкина», а также, с некоторой адаптацией к эпохе, «Повесть о настоящем человеке» и «Как закалялась сталь».
— Давайте мертвяков! — кричали люди с телеги.
Хмурые, деловитые, они входили в больницу, и лежащие на полу следили за ними так, словно от них что-то зависело.
Служители вытаскивали умерших, сваливали их в кучу и уезжали. Харузину казалось, что это всегда одни и те же люди, но Лавр заметил: время от времени один из них исчезал и на его месте появлялся другой, похожий на пропавшего как две капли воды. Видимо, это была какая-то особая порода.
Меньше всего они напоминали гамлетовских могильщиков.
Тем утром, когда телега уже отъехала, какой-то человек, держа на руках тело женщины, побежал следом, крича:
— Забыли! Машу забыли!
Голова женщины удобно устроилась у него на плече — как, видимо, лежала она в прежние, более счастливые времена. Одна рука мягко, безвольно обвивала его шею, другая болталась. Почерневшее лицо скрывали завитки волос.
Телега уже громыхала возле поворота, а человек все шел широкими, спотыкающимися шагами и взывал монотонно, безнадежно:
— Машу забыли!
Потом, видя, что могильщики скрылись, не слыша призывов остановиться, он замер на месте, опустился на мощатую мостовую и склонился лицом над телом жены. Так и просидел до следующего утра, когда их забрали уже обоих. Даже мертвые, они не размыкали объятий — так их и уложили на самое дно телеги, а поверх накидали еще целую кучу.
Некоторые больные приходили сами. Это были люди, которые надеялись, что их родные избегут заразы. Вероятно, подобные случаи уже бывали. У Харузина не появилось возможности проверить.
Он почти не видел ливонцев — они постоянно находились внутри, что-то варили, вскрывали нарывы, перевязывали раны — и вытаскивали своих пациентов одного за другим в помещение, куда складывали трупы.