Опять потекли мирные переговоры. Никому не хотелось терять людей в напрасных стычках. Литовские вельможи сыпали письма на головы митрополита Макария, маститого старца, только и мечтавшего, что уйти в затвор и предаваться там уединенной молитве; присылали длинные «депеши» московским боярам. Просили, чтобы те своим ходатайством уняли кровопролитие.
А царь Иван гневался, и новая царица Мария Темрюковна поддерживала в нем дурное настроение — на это черкесская красавица оказалась мастерицей.
Бояре отписывали своим «коллегам» в Польшу, что Иоанн согласится на мир только при том условии, если Сигизмунд не станет спорить с ним о Ливонии. Опять припомнили о Глинских и потревожили их тени. Разве забыли поляки, что самая Ливония принадлежит семье нынешнего государя русского?
Переговоры завязли так же, как завязли боевые действия, утонувшие в болотах и скудном грабеже.
Севастьян Глебов в этой войне не участвовал — сидел в Новгороде близ сестры и племянников, смотрел, как расцветает девушка Урсула, как Иона из беспризорного мальчишки превращается во взрослого мужчину, как матереет и мужает Вадим Вершков, по целым дням теперь фехтующий — то с самим Севастьяном, то с чучелом, на котором он оттачивал удар.
Севастьяну не было ни скучно, ни тоскливо. В это мирное для себя время он много слушал рассказов — и Харузина, и супруги Флоровской, и Вершкова. Те подолгу сиживали вечерами за воспоминаниями. О войне говорить Севастьян не любил — считал скучным. Устал он от войны и ничего не помнил о ней, кроме бесконечных потерь и долгих, тяжелых верст по болотам и лесам.
Приходили различные известия. Харлап, который уезжал было в армию, вернулся без левой руки, но живой, злой, очень голодный и весьма говорливый. Рассказывал, как шла война без Севастьяна.
— Послали меня в отряд к князю Юрию Репнину, воеводе московскому, — говорил Харлап между глотками сладкого меда, и на губах у него вздувалась пена, так жадно он пил и говорил, — а войско собралось огромное, необыкновенное. Полки собирались в Можайске. Сам государь отправился туда накануне Рождества, а с ним князь Владимир Андреевич, и казанские цари, которые нашему государю теперь подчинены, и верны, и крест ему целовали, и с ними войско русское и татарское. Бояр знатнейших во главе войска — двенадцать, ох какие важные! Какие шубы у них! Какие шапки! Рукава шитые, пояса с золотом, сапоги красные… Все в кольчугах и темляках… Как вспомню — в глазах рябит. Повезло мне, что я высокий, — повидал красоты!
Наталья улыбалась, подкладывала солдату каши с мясом, пирогов с капустой, подливала ему мед. Флор сидел, опустив щеку на кулак, представлял себе описываемое, вздыхал. Севастьян Глебов держался невозмутимо. Не хотел он больше воевать, и военные радости не вызывали в его сердце никакого отклика. А вот Вадим Вершков был сам не свой — как мальчишка. Того и гляди вскочит и побежит в атаку. «Ребятишкам хотелось под танки», как пел про таких, как он, Владимир Высоцкий.
Настасья Вершкова-Глебова при этом разговоре не присутствовала. Возилась с детьми наверху. А вот Урсула пришла. Завидев Харлапа, заплясала на месте, вскрикнула и бросилась к нему, как к родному, на шее у богатыря повисла, а потом все руку увечную ему гладила и улыбалась.
— Разве себя так ведут, Урсула? — сказала ей потом Гвэрлум немного укоризненно.
Девушка очень удивилась.
— Я неправильно поступила?
— Ты — образованная девушка, живешь в почтенном доме, выйдешь замуж за порядочного человека, — серьезно сказала Гвэрлум, — а бросаешься к солдату, к какому-то бывшему вору, обнимаешь его, целуешь в щеку, чуть не на коленях у него сидишь!
— Ну и что? — еще больше поразилась Урсула. — Он мой брат! Мы были в одном отряде! Мы через такое вместе прошли! Нет, дорогая Гвэрлум, — она низко присела перед Натальей и склонила голову, — ты прости меня, но своего брата я буду обнимать и целовать, хоть при всех, хоть наедине, хоть при собственном муже!
Сказав о муже, Урсула побагровела от смущения и выскочила вон.
— Тем же Рождеством, — рассказывал между тем солдат, — навстречу нашему царю Иоанну вышел Радзивилл, старый наш знакомец, и с ним множество литовцев и пушек не менее двухсот. Ах, какое сражение! Они шли от Минска. Радзивилл поклялся королю Сигизмунду, что спасет осажденный русскими Полоцк. А Сигизмунд сперва даже верить не хотел, что Иоанн на такое решился! Ну уж когда внешние укрепление Полоцка пали, тут поляки забеспокоились… Но сделать Радзивилл ничего не успел: в начале года Полоцк уже стал нашим. А начальник тамошнего гарнизона, какой-то Довойна, глупый поляк, своей глупостью оказал нам очень большую услугу.
Он впустил в Полоцк крестьян, которые истомились от голода и ломились под защиту крепостных стен. Хорошо. Положим, эти овцы туда вошли и начали там все поедать. Потому как овца — животное кроткое, но прожорливое; и о крестьянине можно сказать то же самое.
Поэтому через несколько дней Довойна передумал и селян кормить отказался, а попросту выгнал их обратно за стены. Не слишком умно! Царь Иоанн тотчас понял, какую выгоду можно извлечь из этого переменчивого великодушия. Он увидел, как толпа несчастных, голодных людей, лишенных крова, бежит в его расположение — как на верную смерть. Должно быть, эти бедняги надеялись, что русские сейчас их перебьют и избавят от лишних страданий. Иоанн принял к себе всех беженцев как братьев. Из благодарности они показали нам, где спрятан хлеб в глубоких ямах, а еще сумели передать в Полоцк горожанам, что русский царь — отец всем единоверным, то есть христианам греческого исповедания. Кто исповедует верно, того и царь наш помилует.
Полоцк — город великой святой Евфросинии, Чудной княжны, той, что умерла в Иерусалиме, когда Гроб Господень был еще в руках христиан. Ее и католики почитали, и армяне… Полочане поэтому русского царя любили куда больше, чем польского…
Пока раздумья тянулись и разговоры велись, наши ядра падали на Полоцк, стены его осыпались. Наконец Довойна решился и сдал Полоцк русским.
Иоанн обещал Довойне, что сохранит сдавшимся все их имение, сохранит им и личную свободу, и жизнь…
— Обманул? — спросил Севастьян Глебов хмуро.
— Точно! — воскликнул Харлап. — Обманул, как распоследний жид!
Сказанув такое, калека быстро огляделся по сторонам — не приметит ли у кого-нибудь из слушающих бегающих глазок. И покраснел, натолкнувшись на прямой взгляд Севастьяна.
— Изменился ты, брат, — выговорил Севастьян Глебов. — Не помню я, чтобы ты среди своих так пугался.
— Я уж забыл, каково это — среди своих находиться, — потупясь, сказал Харлап. — У нас теперь нужно осторожно выражаться, чтобы не случилось неприятности.
— Давай дальше про Полоцк, — велел Севастьян. — Интересно.
— Что тут интересного… — Харлап смутился окончательно, потупился, заговорил сбивчиво. — В общем, государь наш Иоанн Васильевич слова своего не сдержал. Взял государственную казну в Полоцке, забрал и собственность всех знатных и богатых полочан — дворян, купцов. Полоцк славился торговлей и ремеслами… Все пошло в карман русскому царю!