— Испугался? — переспросила Софья. — Вы уверены?
— Да, — сказал я. — Он увидел вас — как, впрочем, и я, — и удрал быстрее зайца.
Софья покачала головой.
— Странные вещи вы говорите! Сейчас я припоминаю, что мы с Харитином, точно, в тот день гуляли… Мы часто так делаем. Прогуливаемся по окрестностям, беседуем, наслаждаемся природой. Надеюсь, в этом вы не усматриваете ничего особенного?
— Разумеется, нет, но… — начал было я.
Софья перебила:
— Мы видели остановившегося электроизвозчика и рядом с ним — нескольких человек. Но мы, разумеется, никакого понятия не имели о том, что в действительности происходит. Если бы мы только подозревали, что вас обворовывают…
Она демонстративно вздохнула.
— Тем не менее Свинчаткин перепугался, — сказал я. — И именно вы с Харитином вызвали у него ужас настолько сильный, что он предпочел отказаться от поживы и бежал.
— Дорогой мой Трофим Васильевич! — с чувством произнесла Софья. — Вот вы здесь, в моем доме, наедине со мной и Харитином… Скажите, испытываете вы страх?
— Нет, — ответил я.
«Может быть, потому, что я глуп или чего-то не знаю», — подумалось мне при этом ответе.
Софья кивнула.
— Это оттого, что вам бояться нечего. И Свинчаткин, будь он честным человеком, конечно, тоже не испугался бы.
Тут вошла Мотя с подносом, и мы взялись пить какао, а всякие разговоры на время прекратились.
* * *
Я возвращался домой в приятнейшем настроении. Еще бы! Мне удалось свести близкое знакомство с Софьей Думенской благодаря тому, что я оказал добрую услугу ее странному любовнику. Меня переполняли впечатления.
Но когда я приехал, то застал в моей усадьбе настоящий переполох: Макрина поминутно выбегала в аллею — высматривать, не прибыл ли барин, а в гостиной сидел следователь по особо важным делам Конон Порскин и пьет чай.
Я очень был этим удивлен, поскольку полагал, что Порскин уже давно уехал в Петербург. Но нет, оказывается: он остановился у нас в трактире и продолжал повсюду ходить, делать свои наблюдения и опрашивать жителей. У него, по словам трактирного хозяина (передала Макрина), уже набралось восемь исписанных тетрадей, больших, прошитых суровой ниткой, вроде таких, какие используются бухгалтерами при ревизии. Только бумага в них не желтая, а синеватая.
— Откуда вы все это знаете, Макрина? — спросил я.
Макрина быстро шла сбоку от меня по аллее, то забегая вперед, чтобы заглянуть мне в лицо, то отставая.
— Слыхала от людей, — ответила она. — А этот-то, Конон, сердитый такой у нас засел… Уже третью чашку чая выпивает.
— Где Витольд? — буркнул я.
— Поехал в Петербург. Сказал, будет к вечеру.
— Вечно его дома нет, когда он позарез нужен, — проворчал я.
Макрина пожала плечами.
— Мы Витольда Александровича о его делах расспрашивать не смеем, потому что он над нами управляющий, — произнесла она обиженным тоном и поджала губы. — Опять же, он мужчина, а у мужчин свои соображения, для нас непостижные.
Войдя в дом, я сбросил куртку и шапочку, отдал их Макрине, а сам прошел в гостиную, на ходу разматывая с себя шарф.
Завидев меня, Порскин быстро допил чай, отставил чашку и сразу же раскрыл кожаную папку, которая лежала рядом с ним на столе.
— Здравствуйте, Трофим Васильевич, — приветливо заговорил он. — Простите уж, что вот так, без предупреждения — и сразу к вам… Вы где изволили находиться?
— Катался на электромобиле по окрестностям, — ответил я, усаживаясь и вытягивая ноги. — Знаете, Конон… Не знаю, как по батюшке?
— Кононович, — сказал следователь по особо важным делам без тени улыбки. — Сумеете выговорить?
Я попробовал и не сумел, поэтому сказал, махнув рукой:
— Знаете, господин Порскин, я бы мог начать возмущаться вторжением, требовать адвоката, ссылаться на свою занятость, но все это было бы, конечно, враньем, потому что — какая у меня, к черту, занятость!.. Да и вообще, не понимаю, почему в романах землевладельцы всегда затрудняют работу следствию. Я не намерен.
— В романах таким способом подчеркивается высокомерие аристократии, которое действительно бывает неуместно, — сказал Порскин. — И зачастую приводит к печальным последствиям.
— Ну так я не аристократ, — заявил я. — Слышали уж, небось, как меня в округе именуют?
— Как?
— Поповичем…
— А! — отрывисто бросил Порскин. — Да, слыхал. Вам, впрочем, обижаться не стоит, ведь Алеша Попович знатный богатырь был.
В моем воображении нарисовался «Трофим Попович» на буланом жеребце, и я поскорее стер эту картину.
— Ну хорошо, — сказал наконец Порскин, — постараюсь вас надолго не задерживать. Тем более что и вы изъявили полную готовность помочь… Как мне сообщила ваша прислуга, управляющего сейчас нет в усадьбе.
— Мне она тоже это сообщила.
— Как, по-вашему, куда он отправился?
— Наверное, записку оставил, — предположил я. — Витольд — человек обязательный и точный.
— Да, — сказал следователь. — Именно. Уезжая, он оставил вам записку. У себя в комнате, на столе.
Я сделал движение, собираясь пойти в комнату управляющего, но следователь остановил меня быстрым жестом:
— Погодите. Я сберегу наше время.
Он шлепнул передо мной, вынув из папки, сложенный вчетверо листок.
— Что это? — удивился я.
— Записка, оставленная господином Безценным. Адресована вам.
Я перевернул листок. Точно, там было написано «Т. В. Городинцеву».
Я поднял глаза на следователя.
— Вы читали? Ну, чтобы еще больше сберечь мое время?
— Разумеется, нет! — Следователь даже не оскорбился. — Ждал, чтобы передать вам.
Я развернул листок. В двух строках Витольд сообщал, что срочно вызван в Петербургский университет для пересдачи одного зачета. «Грозят отчислением, если не сдам сегодня же; расправлюсь к шести часам и около восьми буду уже дома», — писал мой управляющий.
Я перевернул раскрытую записку так, чтобы Порскин тоже мог ее прочитать.
— Ясно, — сказал следователь, наклоняясь и быстро пробегая глазами округло написанные строчки. — Благодарю. С Безценным на данный момент ясно. Теперь — о вас, Трофим Васильевич. Вы, стало быть, изволили кататься?
— Да.
— Хорошая погода… — заметил Порскин, выглядывая в окно. — А раньше отчего вы не катались?
— Раньше машина стояла в сарае.
— Вы знали о ее существовании?
— Почему вы задаете такой вопрос? Я владею усадьбой и всем, что к этой усадьбе принадлежит… Странно было бы предположить, чтобы я не знал, чем владею.