— Нет, — сказал я. — Никаких шуток. Это Свинчаткин, и он готов сдаться. Он не будет оказывать сопротивления.
— Не буду! — вставил Матвей и сошел вниз по ступенькам.
— Кроме того, у нас имеются новые данные по этому делу… И в самом деле, снимите наконец с Безценного эти наручники.
— Он арестован, — сказал Порскин. — Я не имею права возить с собой арестанта без наручников.
С этими словами он вынул из кармана ключ и освободил Витольда. Витольд тотчас же сунул руки в карманы. Он старался не смотреть в мою сторону. Я тоже избегал встречаться с ним глазами.
— Давайте пройдем в мой кабинет, — предложил я. — У нас имеется пара интересных улик.
Я заранее приготовил бумаги, которыми намеревался поразить Порскина в самое сердце. Тот уселся на свое «обычное» место, где сиживал не раз, проводя допросы в моем доме.
— Помните, мы утверждали, что покойная Анна Николаевна взяла с собой в театр полевые дневники одной экспедиции? — начал я.
Порскин сложил руки поверх своей закрытой кожаной папки. Он не спешил раскрывать ее, брать бумагу и карандаш. Он просто сидел и слушал.
— Вы еще уверяли, что это невозможно. А когда и тетради этой в ложе не нашли, сочли наш рассказ пустой выдумкой. Помните? — наседал я.
— Я хорошо помню каждое мое слово, — ответил Порскин усталым тоном. — Давайте ближе к делу.
— Вот эта тетрадь, — сказал я, торжествуя, и продемонстрировал ему обложку с бантом.
Порскин порозовел и жадно схватил тетрадку. Он пролистал ее, пробежал глазами несколько страниц. Мы трое наблюдали за ним: Витольд — хмуро, я — предвкушая, а Матвей — с нескрываемым торжеством. Наконец Порскин положил тетрадь на стол.
— Вы доказали мне, что данный предмет действительно существует. Но как он связан с убийством?
Я поднял руку и щелкнул пальцами. Если бы я был факиром, то в комнате мгновенно материализовался бы Беляков. Увы, такое невозможно, поэтому мне пришлось просить Витольда, чтобы тот сходил и разыскал Мурина.
Мы сидели и ждали Мурина. Порскин постукивал пальцами по своей папке. Следует отдать ему должное, он тоже не вел себя как персонаж из фильма, не произносил фраз, вроде: «Мы здесь попусту теряем время» или: «Позовете, когда будете готовы». Он просто сидел, расслабившись, и ожидал продолжения.
Мурин был доставлен минут через десять. Он выглядел заспанным.
— Сергей, — произнес я, — сними опять доски с двери сарая и приведи сюда человека, который там заперт. — Я повернулся к Порскину. — Попросите жандармских солдат сопровождать моего дворника, потому что тот, запертый человек, — он очень опасен.
— А кто он? — спросил Порскин после того, как Мурин и оба солдата удалились.
— Запертый-то? — Я улыбнулся. — Это наш свидетель.
— Я все вот над чем раздумываю, — заговорил Порскин. — Матвей Свинчаткин, как я понимаю, согласился добровольно сдаться правосудию. Для меня это очень кстати… Но по какой, собственно, причине Свинчаткин принял такое решение? Не для того же, чтобы освободить господина Безценного, который, во-первых, проходит по совершенно другому делу, а во-вторых, возможно, все-таки виновен?
— Пока Мурин отдирает доски от сарая, — сказал я, — ознакомьтесь вот с чем.
И вручил ему листки, источающие резкий запах кофейных зерен.
Порскин послушно взял листки и принялся читать.
— Что это? — спросил он вдруг, подняв голову.
— Вы внимательно читали? — осведомился Матвей. — Это письма. С Фольды. Писал некий Захария Беляков своему сообщнику на Земле. Там, кажется, черным по белому сказано, с какой целью Беляков намеревался привезти на Землю три десятка фольдов. Вы это прочли?
— Да, — сказал Порскин. И посмотрел на меня совершенно новым взглядом, отчужденным и враждебным. — Стало быть, вы, господин Городинцев…
— Не он, — подал голос Витольд. — Вы не поняли, господин Порскин. Это его дядя, покойный Кузьма Кузьмич.
— А вы-то откуда знаете? — Впервые за это время я прямо заговорил с Витольдом. — Я сам узнал только вчера.
— Мне Матвей Сократович рассказал… еще тогда, в первый раз, — ответил Витольд.
— И вы от меня утаили! — упрекнул я.
— Не хотел вас огорчать, — объяснил Витольд. — Думал, может, все еще обойдется.
Порскин с интересом наблюдал за нами.
— Понятно, понятно, — промолвил следователь. — Покойный Кузьма Кузьмич Городинцев вступил в сговор с ныне здравствующим Захарией Беляковым, чтобы устроить небольшое доходное дельце с торговлей рабами. Умно… И письма вполне это доказывают. Их еще можно будет проверить, но я уже сейчас вижу, что они подлинные.
— Да, — сказал Матвей. — Именно. Доказывают. А я был свидетелем всему, что произошло на Фольде и потом, на корабле.
— Вы? Но ваши показания, мягко говоря, будут под вопросом, поскольку дальнейшие ваши поступки…
— Мои дальнейшие поступки являются логическим следствием поступков Захарии Белякова, — резко оборвал Матвей.
— Нам осталось лишь найти и допросить этого Захарию Белякова, — заметил следователь, — чтобы картинка окончательно прояснилась. А на поиски может уйти немало времени и…
Я опять щелкнул пальцами, и на сей раз все получилось: как по магическому мановению, дверь отворилась, и в комнату вошел Захария Беляков, а с ним — Мурин и двое жандармских солдат.
* * *
Беляков был бледный, с посиневшими губами. Челюсть у него подергивалась.
— По-под ут-тро от-топление вы-вы-вы… — проговорил Мурин. — О-он ч-чуть д-дуба не д-дал.
Он показал пальцем на Белякова и быстро вышел из комнаты.
— Вот и хорошо, — одобрил Матвей. — Меньше рыпаться будет. А то очень шустрым себя вчера явил. Презренье свое мне показывал.
Беляков молча опустился на стул, с которого встал я.
— Принесите ему, Безценный, какое-нибудь одеяло согреться, — попросил следователь своего арестанта как ни в чем не бывало. — И, может быть, питья горячего… Мы подождем.
Витольд кивнул и скоро возвратился с колючим шерстяным пледом.
— Макрина уже тащит сюда самовар, — сообщил он, бросая плед Белякову. Тот не сумел поймать окоченевшими пальцами, и плед упал на пол. Беляков нагнулся, подобрал плед, закутался. Постепенно дрожь перестала сотрясать его.
Явилась Макрина, действительно с самоваром. Водрузила его на стол. Затем доставила чашки. Все это напоминало какую-то затянувшуюся, старомодную комедию положений, над которой никому больше не хочется смеяться. Макрина посматривала на Витольда с испугом. Казалось, она боялась, что сейчас Витольд проявит маниакальную сущность и кого-нибудь убьет. («Мне все его лик чудился, будто бы злобой искаженный, — признавалась она потом Планиде. — Так и мнится, что вот-вот оскалит зубы или еще что похуже вытворит…»)