— Ви-итольд Алекса-андрович! — раздался воющий женский голос.
Витольд вздрогнул и опять остановился. Из церкви, толкаясь во все стороны локтями, вырвалась Макрина. Черный платок, повязанный под подбородком, сбился у нее набекрень, а потом и вовсе сполз на плечи, но она этого не замечала.
— Погодите, батюшка! — выкрикивала она. — Да стойте же!
Витольд все это время неподвижно стоял на месте. Макрине, очевидно, чудилось, будто он отходит от нее все дальше и дальше, потому что она отчаянно задыхалась и спешила изо всех сил. Кто-то, как ей показалось, преградил ей путь, и она с силой оттолкнула этого человека.
— Витольд Александрович, батюшка! — плакала Макрина и вдруг, к моему ужасу, повалилась Витольду в ноги. — Простите окаянную! Простите!
Витольд отступил от нее. Она приподнялась на коленях и замахала в воздухе руками, словно намереваясь закогтить Витольда.
— Вы… очумели, Макрина? — тихо спросил Витольд. — Немедленно прекратите!
— Простите же меня! — повторила Макрина, стукнувшись лбом о снег.
— Мне не за что вас прощать… Если вы не встанете, то…
Я подошел ближе.
— Просто скажите ей, что прощаете, Безценный, — сквозь зубы проговорил я.
Он повернулся ко мне.
— Да не за что мне ее прощать, Трофим Васильевич, — растерянно повторил он. — Скажите ей прекратить.
— Она сейчас ничего не соображает, — сказал я. — Так что я приказываю вам. Давайте, прощайте. Живо!
Витольд наклонился к Макрине и отчетливо выговорил:
— Я вас давно простил, Макрина. А теперь и вы меня простите. Встаньте, пожалуйста. Все хорошо.
Макрина поднялась, качнулась, ухватила Витольда за руку, и он поддержал ее под локоть.
— Ну, лучше? — осведомился он.
— Благодарю, батюшка…
— За что вы извинялись?
— Я думала… Я все это время считала, что… Ох! Я верила, что это вы Анну Николаевну, нашу голубушку…
— Что? — рявкнул Витольд. — Вы что сказали?
Макрина виновато заморгала.
— Вы же простили меня…
— Ну да, да. Конечно.
Макрина опять завязала платок на голове, затянула потуже узел под подбородком, и прибавила:
— Как же не поверить, когда вот и следователь, господин Порскин, мужчина крайне положительный, считал вас виновным? И все обстоятельства на вас указывали… Бог знает, что мне на ваш счет чудилось! Я вот и Трофиму Васильевичу признавалась… — Она глянула в мою сторону в поисках поддержки.
О страхе горничной я, конечно, знал, но не от нее самой, а от Планиды Андреевны, которая передала мне «глупость» Макрины в качестве курьеза.
Я промямлил:
— Ну… да.
Витольд сказал:
— Час от часу не легче.
— А теперь я убедилась… — Макрина внезапно остановилась и закричала на весь двор: — Убедилась, что невиновен! Покойница непременно указала бы на своего убийцу. Были же случаи! В Никольском храме отпевали, и во время прощания мертвец заплакал кровавыми слезами. Так и взяли убийцу, прямо при гробе. А другой раз, на сто девятом километре, в поселке убили девушку шестнадцати лет, и тоже на погребении все открылось. Она прямо в гробу поднялась и на убийцу пальцем показала. Об этом в газете писали.
— Все, — сказал я, беря расходившуюся Макрину за плечи. — Довольно. Я отвезу вас.
Я усадил Макрину на заднее сиденье, Витольда — рядом с собой, и мы тронулись.
— Сумасшедший дом, — проговорил наконец Витольд.
Макрина плакала на заднем сиденье. Я с тоской думал о том, что мне предстоит еще нанести визит в дом Скарятина, где все было уже приготовлено для поминок.
* * *
Поминки были устроены прямо в помещении театра, откуда вынесли для этого все кресла и установили вместо них длинные столы, накрытые поминальной снедью. Разумеется, хлопотал не сам Николай Григорьевич, полуослепший от горя отец, а Лисистратов, явивший истинное благородство души.
Всякие похвалы в свой адрес Лисистратов отвергал и возглашал торжественно:
— В сей час скорби непристойно заботиться о личной славе; что касается меня, то, имея значительные знакомства в трактирах, не посмел не взять на себя труды по устройству печальнейшей трапезы.
Ложа, в которой погибла Анна Николаевна, была убрана белыми цветами и черными бантами. Там находился ее портрет, под которым лежали театральные перчатки и веер. Гости, прибывая в театр, поднимались в эту ложу, чтобы поклониться своего рода святилищу, а потом спускались обратно в партер, подходили к столам, благоговейно выпивали стопку водки и направлялись к Николаю Григорьевичу — выразить соболезнование.
Непрерывно звучал траурный марш из финальной части «Гамлета», сочинение композитора Бухонева. Николай Григорьевич сидел на троне. Голова у него слабо тряслась, и он взирал на собравшихся с рассеянной благосклонностью. Наверное, так выглядел бы отец Гамлета, если бы все произошло наоборот, и не короля, а самого Гамлета убил бы коварный Клавдий.
Я тоже проглотил немного водки, больше для успокоения нервов, чем ради какой-то иной цели, приблизился к трону и наклонил голову.
— Примите соболезнования, Николай Григорьевич. Еще раз.
— Еще раз? — тихо переспросил Николай Григорьевич. — А разве у меня была еще одна дочь, которую убили?
— Нет, Николай Григорьевич, — ответил я. — Но и одной достаточно…
— Да, — горько повторил он. — И одной достаточно. Так она мне и сказала…
— Кто?
— Ее мать… — Бесцветные слезы потекли по его щекам. — Когда Аннушка родилась… Я, помнится, еще говорил ее матери, по… покойнице… мол, родишь мне еще десяток дочек, буду замуж их отдавать… А она возьми и ответь: «И одной достаточно»… Как судьба-то обернулась, Тихон Васильевич… Кто же подумать мог, что я хоронить ее буду?
Я вздохнул, прикидывая, как бы мне поскорее отойти от старика, не обижая его.
А Николай Григорьевич вдруг весь подался вперед, вцепившись пальцами в подлокотники, уставил на меня крохотные свои зрачки и совершенно ясным голосом произнес:
— Да, Трофим Васильевич, ведь это ваших все рук дело! Вы его дружбе с Аннушкой потворствовали. В доме у себя держали, в ложу зазвали… Я вас пригласил, а вы змею принесли…
— Честь имею, — ответил на это я, еще раз поклонился и отошел.
Старик некоторое время глядел мне вслед. Руки его тряслись и шлепали по подлокотникам кресла, потом обмякли. Он снова пустил по дряблым щекам слезы и повторил:
— Одной… было достаточно… Всегда достаточно. Всегда.
Я вышел на лестницу и поднялся на второй этаж. В буфете кипела оживленная деятельность, по коридорам мимо запертых дверей в ложи ходили люди. Лисистратов бросился ко мне из гущи народной: