— Хорошо. Слушайте. Осенью будет пленум Центрального Комитета. Охрану будет нести особая роты Ягоды…
— Откуда вы это знаете?
— Я ужасно догадлива. Так вот, товарищу Ягоде все равно, кто и как будет на пленуме голосовать.
— Это еще почему?
— Ему важно другое: кто этот пленум будет охранять.
— Понял. Что еще?
— Товарищ Ежов под угрозой. Покушения на его жизнь не исключаю.
— У меня такое же мнение. Есть детали, есть улики?
— Нет. Но достанется и какому-то Гуталину.
— Доказательства!
— Нет их у меня. Есть нечто совсем иное. Сегодня в какой-то Коммунарке живьем в гробу закопают какого-то Змеееда. Вам это имя что-то говорит?
— Говорит. Спасибо!
Бежит Дракон коридором. Вспомнил, что надо было бы хоть спросить у девушки, как ее зовут. Но Дракону сейчас не до того. Тетеньку сисястую, которая его покой берегла, чмокнул на бегу в губы алые и скрылся за поворотом.
6
Те, кто на самом верху, путешествуют в персональном поезде. Еще и с парой бронепоездов сопровождения.
Те, кто рангом помельче, имеют персональные вагоны. А бывший член Политбюро и бывший властитель Украины, а ныне первый заместитель Народного комиссара тяжелой промышленности товарищ Пятаков Георгий Леонидович теперь путешествует почти как обыкновенный советский человек, почти как все. Вагон его не на одного, а сразу на четырех пассажиров. Каждому пассажиру — два соединенных между собой купе. Одно купе спальное, другое — салон. Кроме этих четырех сдвоенных купе, в вагоне кухня и буфет. И два купе для проводников и повара.
От былых привилегий у товарища Пятакова осталось совсем немногое. В отличие от поездов для простых советских людей, вагон со сдвоенными купе прибывает не на станцию для всех, а на особую, на ту, которая находится в районе Курского вокзала, которая под закопченное паровозное депо замаскирована. На подходе к Москве спецвагон отцепляют от основного состава и по другой ветке загоняют под своды паровозного якобы депо.
Товарищ Пятаков хорошо отдохнул. Теперь он полон решимости неутомимо продолжать борьбу за дело Ленина-Сталина. Он готов бороться с любыми уклонами от генеральной линии партии, готов лично расстреливать врагов народа, кем бы они ни оказались, — хоть вчерашними соратниками по Политбюро, хоть собственной женой.
Вот и Москва. Скорей бы на работу. Скорей бы окунуться в трудовые будни, в кипение и бурление великих строек.
Когда-то давно, в октябре 1914 года, революционер Пятаков бежал из свирепой царской каторги в Швейцарию. Тогда это было несложно. Революционер Пятаков ухитрился такое совершить даже в разгар Мировой войны, преодолев фронты и земли врагов. Немцы таких беспрепятственно пропускали в Швейцарию к Ленину, а потом всю шайку, как вшей в пробирке, вернули в Россию.
Сейчас нет войны, и не на каторге товарищ Пятаков, а на ответственной руководящей работе. Большой властью облечен. Но не сбежать теперь в Швейцарию. Кончился проклятый царизм, теперь у нас полная свобода под властью трудового народа.
И почему-то глубоко вздохнул бывший революционер.
Подскочили носильщики, не спрашивая, куда нести, — тут носильщики особые, без вопросов и ответов знают, какой чемодан к какому персональному лимузину тащить. Подхватили они чемоданы товарища Пятакова и других его спутников — заместителя наркома иностранных дел, заместителя наркома внешней торговли и прокурора Московской области.
На спецвокзале специальное все. Тут спецдежурный, спецстрелочники, спецносильщики, которые денег не требуют и чаевых не берут. За ними поспешил товарищ Пятаков.
И вдруг из соседнего купе вышел Железный Генрих:
— Здравствуйте Георгий Леонидович!
— Здравствуйте, товарищ Генеральный комиссар Государственной безопасности.
— Как отдохнули?
— Спасибо, великолепно.
— Дело есть.
— Слушаю.
— Суд над Зиновьевым, Каменевым, Смирновым и прочей сволочью завершен. Они расстреляны.
— Собакам — собачья смерть!
— Правильно! Вы, если не ошибаюсь, хотели на этом процессе выступить?
— С превеликим удовольствием. Жаль, не получилось.
— Ничего страшного. Следующий суд над бывшими вождями, а теперь врагами народа, через четыре месяца, в январе тридцать седьмого года. Готовы?
— Готов! Я всегда добивался роли общественного обвинителя!
— Нет, нет, Георгий Леонидович! Вы пойдете не обвинителем, а обвиняемым. Чуть не забыл вам сообщить: вы арестованы.
7
Если сказать, что Змееед не кричал, то это не будет правдой.
Он орал. Он вопил. Он визжал. Боль была жуткой, сдержаться не мог.
Пыткой руководил начальник группы исполнителей приговоров Лефортовского следственного изолятора товарищ Крайний, особо усердствовал товарищ Злыдень. Остальные не отставали.
Что главное в пытке? Главное — не дать клиенту уйти «по-английски», не простившись, не упустить его в смерть раньше времени. Тот, кто руководит пыткой, должен быть одновременно врачом, психологом и немного — поэтом. Пытать — это не профессия. Это призвание. Это талант. Не каждому дано. Иной клиент — здоровяк с виду, а чуть прищемили ему что-нибудь, и остановилось сердце. И все. И конец пытки. Что это? Это — брак в работе.
Со Змееедом работали без брака. С ним не просто работали, но демонстрировали, как надо работать. Это как в мединституте: делает группа хирургов филигранную операцию, а вокруг за стеклом сотня студентов-медиков внимательно следит, записывая в конспекты.
Тут все было именно так. Только второй и третий взводы особой роты НКВД сидели не за стеклом, а просто на взгорочке, как на трибуне стадиона «Динамо».
Задача пытающим была поставлена простая: узнать, кто послал Змеееда украсть чемодан в Ярославле.
Ни пыточной команде, ни прилежным ученикам знать не положено, что это за чемодан. Указание: как только начнет болтать лишнее, зажать рот. Узнать только, кто послал, кто был в партнерах, кто обеспечивал подстраховку, транспорт, спецодежду, инструмент и все прочее.
Слушатели следят за поединком следователей и подследственного с глубочайшим вниманием и азартом. Это как шахматная партия гроссмейстеров в притихшем зале. Иногда умолкший зал вдруг начинает галдеть, словно птичий базар. Ставки растут. Тут спорят о том, когда парнишка расколется, о том, не умрет ли до конца сеанса, о том, будет он колоться до конца или что-то все же не пожелает выдавать.
Змееед не только орал. Он еще хохотал. Есть люди, у которых какие-то нервные центры работают как-то иначе. Он хохотал от дикой боли. Хохот переходил в вопль и снова в хохот.
Он не верил ни в богов, ни в чертей, но сейчас у кого-то, сам не зная у кого, он просил смерти. Или безумия. Но смерть не приходила. И разум не мутило. Пытка затянулась. Время от времени один из подручных исполнителя убегал доложить кому-то по телефону о результатах, вернее — об их отсутствии.