…но Россия такая страна, что в ней что-нибудь да обязательно будет.
Салтыков-Щедрин
(Разговор в очень большом кабинете)
— И ты полагаешь, что…
— Я думаю, товарищ маршал… Господин маршал…
— Да ………………………………, товарищ я или господин! Ты дело, дело давай …………………… собачий… тебя в задницу! [1] .
— Даю… Объект, под кодовым наименованием «племянник» едва ли знает о чем-либо. В контакт вошел летом нынешнего года. В родственную связь, кажись, верит. Студент. Дурак. Начитан и образован. Не пьет! (…ный…дила!)… Знает латынь!
— Какого …… и … какой ….?
— Изучал!
Пауза
— (После паузы) А он не этот?.. Как бишь их теперь величают?.. Не того?..
— (Понятливо) Напротив – из сексуальных, так сказать, большинств. По агентурным данным проверено!
— Стало быть, Лайма ему подойдет?
— Фють!.. Не слишком ли?..
— Ладно, по обстоятельствам… (После долгой паузы) Слушаю дальше. Излагай!
— (Зачитывая по записям, коих у него изрядный том) Внучатый племянник нашего объекта «Ф.» из семнадцатой спецкомнаты, правнук той самой глухонемой кокаинистки-содержантки и лейтенанта российского флота (ясно – до Великого Октября), в детстве потеряв прародителей (тут не без Лаврентий Палыча обошлось)… Сие, впрочем, касается его дедов, а даже не папаш… Тэ-эк… Пропускаем… Наш «объект» занялся…
— Ладно, ладно, короче!
— …Изучением…
— Короче!
— Короче – на мой взгляд, «племянник» – последнее и единственное звено во всей этой цепи, которую мы вот уже столько лет почти безрезультатно…
— М-да, не…… не телимся… Но – о существовании того документа…
— О, только предположения…
— ……………………. ты своими предположениями!
— В таком случае – факты… Впрочем, о них я вам уже докладывал… Вон та папочка…
— М-да… (Долго смотрит на портрет президента в золоченой раме, висящий позади огромного письменного стола)…И что ж, этот твой …ный «племянничек» – он все еще существует?.. Давай, коротко!
Портрет седовласого президента смотрит на обоих задумчиво и, кажется, оценивающе.
— А як же! — шутейски восклицает собеседник, вскакивая и вытягивая руки вдоль генеральских лампасов. — Як же ему, бесову сыну, не существовать!
Неоспоримым доказательством факта моего существования служит хотя бы, к примеру, то, что по прошествии двадцати шести лет, четырех месяцев, двенадцати дней и неустановленного числа часов и минут с момента рождения из меня наконец образовался в самом расцвете сил тунеядец.
Этот знаменательный рубеж в моей жизни был отмечен тем, что воскресным утром 1999 года, под райское щебетание двух миниатюрных, игрушечных красавиц-китаяночек комендант нашего общежития Омар Ахметович Юнусов, неумолимый, как восточное божество, попросил меня незамедлительно освободить территорию. Попросил – это, конечно более чем мягко сказано; надо его знать, чтобы представить себе, как он это сделал.
Впрочем, тут я на него не в обиде: что может быть глупее, чем вести счеты с божествами?
Все же из врожденной любви к пустословию, укладывая в чемодан пожитки, я попытался втянуть своего гонителя в непростую политическую дискуссию на тему: вполне удобно ли то, что мы на глазах у иностранных товарищей так грубо решаем наши внутренние конфликты? Однако божество, подготовившись, как видно, заранее и к такому повороту, дало достойный отпор, сказав, что если кому и должно быть совестно перед товарищами, то, во всяком случае, не ему, а, напротив, мне; что я уже получил свои сто двадцать восемь последних предупреждений, но (снова смягчаю его слова) и почесать у себя ничего не соизволил; что из университета меня (говоря еще более мягко) вышибли уже месяц назад и посему непонятно, какого вообще лешего я тут пролеживаю инвентарную мебель; наконец – что товарищи прибыли в Москву из неблизких краев и что с моей стороны изрядное свинство и большая политическая незрелость не освобождать жилое место, когда товарищам надобно отдохнуть с дороги и привести себя в порядок.
Не знаю, что он имел в виду под словами «привести себя в порядок». По-моему, китаяночки были в наиполнейшем порядке, я же, вышвырнутый на улицу в неглаженных брюках, вряд ли украсил бы своим видом воскресную столицу. Если кому-либо и надо было приводить себя в порядок, так это, прежде всего, мне. Впрочем, божества редко интересуются подобными вещами.
Китаянки, услышав слово «товарищ» и не подозревая о моей политической недозрелости, радостно защебетали, будто кто тронул отлитый из драгоценных металлов ксилофон. Из всей этой поднебесной мелодики я сумел разобрать только: «комарад, комарад!»
— Мир-дружба, — сказал я, по-плакатному сложив в замок руки, — и сразу брызнули радостно на всю комнату серебряные брызги, я же тем временем выдвинул из-под кровати чемодан и было начал складывать в него свой скромный студенческий скарб.
Международный конфликт явно улаживался мирным путем. Теперь божество взирало на меня, пожалуй, с некоторым одобрением и, весьма довольное таким поворотом дела, даже снизошло до того, что дало мне пару часов на не столь торопливые сборы, вслед за чем, сопровождаемое ангелоподобными куколками, покинуло мои (пока еще) чертоги.
На укладывание своих нехитрых пожитков – смены белья, свитера, учебника латыни и зачем-то оказавшейся в моем хозяйстве Китайской «Книги перемен» – мне с лихвой хватило последующих пяти минут, и подаренную уйму времени я решил потратить с максимальной пользой – хотя бы ненадолго вздремнуть, чтобы набраться сил перед своим изгнанием в никуда.
Из висевшего на стене радиоприемника неслись тихие, баюкающие переливы балалаек. Не выключая приемника, я лег на скрипучую общежитскую койку, сомкнул глаза и почти тотчас окунулся в то безмятежное, медово ласковое утро, когда впервые, — дело было в нынешние летние каникулы, — увидел своего дядю Ореста Северьяновича, о существовании коего прежде (как-то так уж вышло) никогда и не слыхал.
…И вот я уже сижу с удочкой в руках на берегу тихого озерца близ нашего поселка, ленивый ветерок чуть колышет траву, и такие же ленивые круги пускают по воде разомлевшие от жары рыбешки.