Это, конечно, не так.
А все, что мы не можем подчинить себе, вредит познанию и служит лишь развлечению. И, что хуже всего, заставляет нас терять время.
Я попробовал создать числовую теорию цветов. Я пронумеровал цвета по порядку, от самых светлых до самых темных, потому что последние могут поглотить первые, но не наоборот.
В.: Совершенно верно, учитель.
Подожди, не все так просто. Черный, таким образом, имеет самый большой номер, и ты бы поместил его на вершине иерархии, не так ли? Ведь это абсолютная темнота, заключающая в себе, согласно логике чисел, все цвета.
Но на практике, и это я вам говорю, все не так. Серый находится где-то в середине шкалы, что, в сущности, не соответствует его свойствам, а синий и красный, смешанные вместе, дают число, значительно превышающее черный, хотя получившийся цвет всегда будет светлее него. Дорогие мои, вам прекрасно известно, что существует огромная разница между неразведенным пигментом и краской, нанесенной на поверхность картины, не говоря уж об оттенках, полутонах и светотени.
К счастью, формы совсем другое дело. А почему?
Потому что они выводимы из геометрии.
Вот дверь, через которую до́лжно проникать в живопись, делая ее равновеликой науке, правильной и точной, как математика.
А.: Поэтому живопись — важнее всех искусств.
Я доказываю это в обширном трактате, который сейчас сочиняю.
С.: Но как вы преобразовали вашу теорию цветов и чисел?
В.: А что случилось потом, в тот дождливый день?
Внезапно стемнело, и я не понимал, было ли это из-за тумана, поднявшегося от земли, или из-за навалившихся сумерек.
Теперь мне никак нельзя было потерять полосу грязи, которая служила дорогой. Воистину французы не имеют понятия о нормальных дорогах.
Бурж был где-то поблизости.
Осел остановился, переступая на месте.
С.: Пританцовывая?
Потом замер.
Этот осел был очень умным животным, и я его хорошо понимал. Его не нужно было погонять, уговаривать, угрожать ему; если он останавливался, у него на это всегда была причина, притом важная не только для него, но и для меня, и в конце концов я всегда ее узнавал, если у меня хватало терпения подождать и подумать.
Остановившись, он дал мне понять, что дорога привела нас к развилке. Мы были на перекрестке.
И в какой же стороне Бурж?
У кого спросить?
Тут мог помочь, пожалуй, только черт.
А.: И что было дальше?
В.: Что до меня, то я в дьявола верю.
И в самом деле, из чернеющей стены дождя проступили две фигуры. Два существа в капюшонах.
С.: Два черта?
Так как они были верхом на ослах, то скорее напоминали кентавров. Они продвигались вперед, пересекая дорогу, по которой ехал я. И по их невозмутимому виду было понятно, что они знают, куда держат путь.
Я быстро поравнялся с ними и спросил ближнего ко мне, в какой стороне Бурж.
И хотя, конечно, эти путники были самые обыкновенные люди, он не ответил мне и даже не шевельнулся, а так и продолжал сидеть согнувшись и с опущенной на грудь головой, которая отбивала такт дорожной тряске.
В.: Он был мертвый?
А.: Может быть, он спал?
Другой замедлил ход и повернулся ко мне. Я приблизился и спросил, не едут ли они тоже в Бурж. Мне показалось, что он ответил «да», и тогда я попросил разрешения ехать вместе с ними: я опасался разбойников, которые подкарауливают одиноких путников на окраинах городов. Вероятно, мои спутники боялись того же.
Ответа я не получил. Но из-под капюшона на меня с подозрением покосились глаза. Мне нужно было пробудить доверие в этом человеке.
А.: И что вы сделали?
Я сказал: «Ну и погодка же, черт побери!»
Так, а почему вы перестали работать, я вас спрашиваю? Это что такое, скажи-ка: рука или лягушачья лапка?
А.: Извините, учитель.
С.: И правда очень похоже на лягушачью лапку. Разве ты не видишь? Прямо Царевна-лягушка.
В.: А я закончил то, что вы велели сделать, учитель, и, если вам угодно, вы можете дать мне другое задание.
Дай я погляжу.
В.: Кажется, вам не нравится…
Это, должно быть, сосны, стена и дорога, которые ты скопировал с моего рисунка?
А.: Я вижу здесь только какие-то грязные пятна.
С.: Видать, ты не особенно старался. Это вообще трудно назвать живописью…
Хватит, здесь могу судить только я. Сынок, я не понимаю… Я только и делаю, что повторяю вам одно и то же, и мне уже до тошноты надоело говорить это: изображайте то, что́ вы видите и ка́к вы видите. Пока ты делаешь рисунок, это еще на что-то похоже, но когда берешься за краски…
В.: Я пишу так, как вижу.
С.: Более глупого оправдания мне никогда не приходилось слышать.
Сынок, посмотри на эти сосны, дорогу, стену. Ты видишь, какие четкие, уверенные, точные контуры, совсем как настоящие, хотя в природе никто не обводит их углем.
В.: Да, я вижу, но все же чувствую, что не мог бы передать этот пейзаж лучше.
Не говори глупостей, ради бога: у тебя такие же глаза, как у меня, и рука не хуже. Ты халтуришь, оттого что ленишься, а в живописи преуспевает только усердный.
Я сожгу это убожество, это надругательство над искусством.
Вот так. И скажу об этом твоему отцу.
Что такое? Ты плачешь?
Вот, возьми, возьми, вот тебе чистая доска, но только обещай, что впредь будешь стараться и следовать моим советам. К тому дню, когда ты выйдешь за двери этой мастерской, ты должен будешь овладеть этим искусством так, чтобы не позорить мои седины.
В.: Но я учусь живописи всего-навсего для развлечения.
Это меня не интересует. Едем дальше.
С.: Куда едем? Ай, извините меня, учитель, я лишь хотел пошутить.
Итак, мой попутчик выглядел довольно молодо, капюшон скрывал копну длинных волос, из которых торчал большой нос картошкой.
Как фаллос из густых лобковых волос.
Глядя на склоненную голову другого, могло показаться, что он спит, пока его осел неотступно следовал за своим собратом, прокладывавшим путь.
Я сказал своему спутнику…
А.: Тому, у которого нос был похож на член?
…да, я сказал ему, что еду из Орлеана, и добавил, что меня всю дорогу преследует дождь. Это было и так понятно, но я хотел как-нибудь вызвать его на разговор. И это мне удалось, хотя в ответ он пробормотал только одно слово.