— Раздолье для всяких Яго, — пробормотал Мишель, все еще думая о своем.
Юра взял его за локоть:
— Слушай дальше.
Мишель вскинул глаза:
— Еще что-то?
— Да. Монго — влюблен.
— Опять актерка? Дорога вам известна — лезете в окно, потом скачете — опять из окна…
— Нет, не актерка… У императрицы есть подруга, Амели Крюденер, племянница (кажется) известной предсказательницы, существо совершенно роковое и странное. В эту Амели влюблены сразу несколько: во-первых, конечно, Монго, во-вторых, твой Васильчиков…
— Почему это Васильчиков — мой? — удивился Мишель.
— Ты же с ним дружил…
— Встречался и имел ничего не значащие дела…
— Это в молодости и называется — дружить, — назидательным тоном проговорил Юра. — Мне так старшие товарищи объясняли. Мол, сперва дружба слабенькая, зависящая от случайных встреч, но потом, после жизненных испытаний, она закаляется и крепнет. В общем, князь Васильчиков — два. И, самое ужасное, — это три.
— Кто?
Юрий понизил голос:
— Царь!
— Как это может быть?
Юрий обвел пальцем вокруг своего лица и выпучил глаза:
— Гусарские сплетни! Но известие совершенно точное. Он ее преследует. Под разными видами. Амели же предпочитает Монго, что не удивительно, поскольку Монго…
— Знаю, образец всех достоинств, и было бы странно для женщины не предпочесть его…
— Вот и договорились, — заключил Юрий.
Они прибыли за час до полуночи, когда бал уже был в разгаре и повсюду бродили, произнося различные вольные словеса, маскированные персонажи. У Мишеля слегка кружилась голова — он как будто очутился посреди шекспировской драмы, плохо играемой — и, самое странное, почти не узнаваемой: одна пьеса перетекала в другую, искажалась, портилась и теряла всякую форму, чтобы затем на миг блеснула другая, краткой фразой или быстрым, страстным взглядом, предназначенным кому-то другому… А после все опять смешивалось в один пестрый ком, и Мишель безвольно катился, точно его налепили на этот шар — маленький шут, то наверху шара, то под ним, символ переменчивости судьбы.
Пышная дама в голубом домино остановилась рядом с низеньким гусаром и заговорила с ним из-под маски измененным голосом:
— Кто вы, человечек? Быть может, безнадежно влюбленный?
Он поднял глаза и вдруг догадался. Это была императрица. От ее обнаженной кожи пахло усталостью и дорогими духами.
— Я не влюблен, милая маска, — сказал Мишель. — Напротив, мне отвратительны женщины. Я хотел бы, чтобы всех их раздели и высекли.
— Это бы вас развеселило? — спросило пышное голубое домино.
— Вряд ли, — сказал Мишель.
Она хлопнула его по руке веером:
— Не сочиняете ли вы стихов?
— Сочиняю, — сказал Мишель, — но никому не читаю их.
— Они так дурны?
— Они слишком хороши для того, чтобы их слушали женщины…
— Я не верю, чтобы вы были женоненавистником, — заявила дама.
— Отчего?
— Это притворство…
— Если женщина не дает мне то, чего я хочу, то я ее ненавижу.
— А чего вы хотите?
Вопрос был рискованный, но императрица понимала, что молодой гусар не станет дерзить: он наверняка уже догадался, с кем разговаривает. Императрица всегда понимала — догадывается собеседник или нет, по еле приметной паузе в разговоре — в том месте фразы, когда, ради маскарада, проглатывается обращение «ваше величество». И маленький гусар тоже делал эту паузу.
Он чуть помолчал, а затем посмотрел прямо в глаза, скрытые маской, и проговорил вполголоса:
— От женщины я хочу лишь то сокровище, которое они прячут между ног, а щедрые дары их души мне без надобности…
Домино повернулось и пошло прочь, но маленький гусар побежал рядом:
— Куда же вы, маска? Я хотел бы еще рассказать вам о себе…
— Убирайтесь! — сказала дама, приостановившись.
— Почему? — Он преградил ей путь, подбоченился, склонил голову набок.
И тут она увидела второго. Еще одного — такого же.
Юрий понял, что императрица его видит, подпрыгнул в воздухе, брякнул шпорами и замахал руками. Императрица, замерев, глядела на эту скачущую фигурку, затем обернулась туда, где только что стоял Мишель, — его уже не было, пестрая толпа поглотила его…
Братья встретились спустя четверть часа за колонной.
— Что ты наговорил императрице?
— Разных гадостей…
— Зачем?
— Затем, что она ко мне приставала. Ненавижу, когда женщины делают это первыми.
— Слушай меня. Сейчас ловишь Васильчикова. Займи его разговором, ладно? И постарайтесь все время находиться в поле зрения императрицы. Я буду отвлекать государя — он здесь и минут десять назад прижимал бедняжку Амели к стенке в кабинете с фонтаном — таковы последние данные разведки. Монго выхватит Амели — и был таков! А потом пусть их величества разбираются, где находился корнет Лермонтов на самом деле! Наверняка поссорятся, будут доказывать друг другу, что глаз с «меня» не спускали…
— Жаль, что этого нельзя увидеть, — сказал Мишель.
Юра засмеялся и нырнул в толпу.
Васильчиков легко узнавался в любом столпотворении — он был худ и чрезвычайно высок ростом, так что его голова вечно плавала над морем других голов. Заметив приятеля, он обрадовался — но как-то рассеянно, чуть печально.
— Я, брат, влюблен, а она, кажется… недоступна для меня, — сказал Васильчиков так просто, что Мишель едва не растаял.
Однако, помня просьбу брата, уцепился за локоть Васильчикова и потащил его в сторону.
— Пойдем лучше выпьем. Расскажи мне свою идею.
— Какую еще идею?
Васильчиков глядел на Мишеля сверху вниз.
— Мне стоило бы табурет подставлять, чтобы с тобой вровень разговаривать, — сказал Мишель. — Да еще когда ты — светлейший князь, а я просто лейб-гвардии гусарский корнет…
— Ладно тебе! — засмеялся наконец Васильчиков. — Разве маскарад — такое место, где стоит рассказывать идеи?
— А чем еще тут заниматься? Дамы — сплошь перестарки.
— С чего ты взял?
— Молодые не будут прятать личики…
— Опять убедил… — И Васильчиков, почти против воли увлекаясь, заговорил: — Я хочу участвовать в деятельности моего отца, только не в том направлении, как он действует, не в ультраконсервативном, а, скорее, в духе благотворных перемен… Скоро еду на Кавказ с бароном Ганом, для реформы и реорганизации края…