— На что тебе рыбалка, барин? — спросил он равнодушно.
— Так… Выйти в море, — сказал Юрий.
— Рыбалка здесь хороша, — промолвил незнакомец. — В далеком море, с верным товарищем, на быстрой волне…
— А нельзя ли лодку у тебя нанять?
— Нет, лодки нету…
— Как же нету — разве ты сам не ловишь рыбу в мутном море?
— Кто тебе, барин, говорил, что наше море мутное? Наше море — родимое, оно куда хочешь тебя вынесет, если на верную волну попадешь.
Произнося это, незнакомец спокойно стукнул костяшками пальцев по столу, и хозяин снова налил ему в стакан.
— Да разве оно не называется «Черным»? — в тон ему отозвался Юрий. — Вот я и подумал, что оно мутно…
— Должно быть, ты здесь впервые, барин, — с легким презрением промолвил незнакомец. — Что тебе делать здесь, на нашем море?
— Что с того, что я здесь впервые? Могу и вернуться, если захочу, — заметил Юрий, чуть пожав плечом.
— На что тебе сюда возвращаться?
— Сказал же тебе: посмотреть, что за рыба плавает в мутной воде.
Юрию интересно было: как поступит незнакомец. Будет и дальше плести околесицу или вдруг рассердится и полезет в драку? Однако ничего подобного не случилось: не желая развлекать приезжего офицера, чернявый попросту отставил наполовину недопитый стакан и вышел вон.
Юрию мгновенно стало скучно — такое же ощущение пустоты, ненужности охватывало его, если гостиную покидала женщина, которая ему нравилась.
«Черт знает что! — пробормотал он. — Контрабандист удрал, хохол мой где-то ховается… только одно и осталось, что идти спать, а простыни наверняка отсырели, и комната воняет старой бабой в овчинном тулупе… А ничего не поделаешь!»
С этой неутешительной мыслью он отправился к себе.
Было совсем темно, хоть глаз выколи, и хозяин пропал, не откликаясь ни на какие призывы. Юрий остановился, не зная, куда ступить дальше, и тихонько окликнул:
— Сердюк! Ты, что ли, здесь?
Темнота молчала. Юрий шагнул несколько раз, ощупал вокруг себя — пусто.
— Черт знает что такое…
И тут все вокруг озарилось, но огнем дьявольским, с искрами, ничего не освещающим, напротив — от этого пламени сделалось еще темнее. И Юрий мгновенно заснул.
А пробудился он, когда стало уже серо и тощенький рассветик пробовал чахоточными пальчиками оконце: день занимался дождливый. Ближе всего к Юрию находилась красная физиономия Сердюка, ужасно огорченного, судя по виду.
«Фу-ты, — подумал Юрий. — Явился, бездельник!»
И проговорил, удивляясь тому, как дурно повинуются ему онемевшие губы:
— Слушай, Сердюк… Неужто впрямь нет ничего такого, что ты любил бы лучше меда?
— А-а… — громко заревел Сердюк, слезы показались на его глазах. — Очнулся, родимый! Живо-ой…
— Почему же не живой? — удивился Юрий. Он попробовал сесть и тотчас был остановлен карающей дланью: боль выстрелила в затылке и отозвалась в спине. Юрий двинул рукой, нашел у себя на голове какую-то тряпку.
— Я как вернулся — а ваше благородие… прямо на полу, и кровь вокруг головы… — Сердюк весь трясся, так был перепуган.
— Ах, каналья! — Юрий вдруг вспомнил, как незнакомец посмотрел на него тусклыми глазами.
«Каналью» Сердюк отнес на свой счет и опечалился еще пуще. Юрий не стал утешать его. Вчерашнее предстало ему во всех подробностях: и лодка, на которую грузили что-то в ящиках, и корабль, распустивший парус…
— Слушай-ка, Сердюк, — сказал Юра, — а проверь-ка ты, братец, наши пакеты — на месте ли?
— Что им сделается, ваше благородие, — начал было Сердюк, однако осекся и принялся копаться в вещах, повсюду разбросанных по комнате с беспечностью, одинаково присущей как молодому офицеру, так и его денщику. Затем обернулся к Юрию. — Нету, — пробормотал он.
Юрий внезапно расхохотался.
— Ну вот, Сердюк, поздравляю с благим почином: мало что меня по голове треснули, так еще и ограбили!
И немало удивился, когда малоросс не нашел это обстоятельство забавным…
* * *
«Тамань — самый скверный городишко из всех приморских городов России».
Господин Беляев с гневом отшвырнул книжку «Отечественных записок». Лермонтов! Снова эта усатая физиономия и подпрыгивающая фигурка блудливого карлы, вызвавшая у него при первой же встрече непреодолимую гадливость… Но на сей раз к инстинктивной неприязни примешивалась ненависть совершенно холодная и рассудочная.
Повесть сама по себе заинтересовала Беляева мало. Взгляд уцепился за название, и в груди неприятно защемило. В Тамани действительно совершались перегрузки некоторых товаров на корабли, которые доставляли их потом горцам; дело было хорошо налажено и до сих пор не давало сбоев.
Господин Беляев, имевший специальное поручение — надзирать за этим районом, чтобы ничего подобного там не происходило, — был сильно огорчен, и это мало сказано. Он нарочно избрал Тамань для некоторых весьма темных операций, поскольку имел все возможности замутить там воду еще пуще, нежели намекал цыгановатый контрабандист в разговоре с назойливым барином.
Враги у Беляева имелись. Такие же скрытые, как и его деятельность. И Беляев на несколько минут задумался о них: кто бы мог дать Лермонтову подобное поручение — отправиться в Тамань и проследить за происходящим на берегу…
В самом деле — для чего же Лермонтов очутился прямо посреди осиного гнезда? Неужели молодого лоботряса в чине корнета действительно отправили с таким деликатным заданием? Нет, немыслимо.
Случайность? Чрезвычайно неприятная случайность — особенно если учесть, что у этой обезьяны в красном мундире есть пренеприятнейшее обыкновение: описывать решительно все, что промелькнуло у него перед глазами. Лермонтов обыкновенно не стеснялся в выборе сюжетов и прямо брал для своих сочинений действительно бывшие происшествия. Пока это касалось различных любовных переживаний со всякими легкомысленными особами — пусть; хоть и не всегда прилично. Вон, даже «Тамбовскую казначейшу» напечатали… Правда, с пропусками.
Но здесь — совершенно иное. Беляев несколько раз перечитал несколько страничек «Тамани». Не пропущено ни одной детали: место погрузки показано так, словно его нарочно осматривал полицейский чин, поднаторевший на сборе улик и сведений. Иди с книжкой в руке — да поглядывай себе по сторонам, не ошибешься. Внешность незнакомца — тоже. «Татарин», вишь! Только «ундина» немного могла сбить с толку, но это — в виде дани модному романтизму, а вот все прочее, вплоть до выговора местных жителей…
Книжка полетела на пол. Беляев закрыл глаза.
Разумеется, случались на его веку полновесные доносы, представленные в виде литературных произведений. Сочинители нередко развлекались, изображая своих приятелей и неверных подруг в весьма неприглядном виде, — такое тоже бывало. Но сейчас Лермонтов посмел опубликовать донос прямо на него, на господина Беляева! Догадывается ли хоть новопроизведенный поручик о том, на кого замахнулся? Да и вообще — что ему может быть известно?