Они забросили беспредметные детские игры: если все возможно, значит, все разрешено. Решив исследовать пейзажи своего уникального тела, двойного и даже четверного, они обнаружили материки с цветущими садами и увешанные плодами деревья. Холмы и сладостные долины, родники и гроты, равнины с соблазнительными склонами и потайные ложбины.
Они занимались любовью по-женски. Две гибких куницы отдавались шелковистому сладострастию кожи, нежности орхидеи и безумным ласкам, после которых изнемогали, обливаясь потом и буквально исчезая в перерыве между играми.
— Ты знаешь, золотко, что по-итальянски он называется il solletico? Это в точности совпадает с известным греческим словом, — говорил Клод или, возможно, Ипполит, кладя опытный палец на миндалинку, которая тотчас затвердевала.
Они занимались любовью по-мужски. Два эфеба, обезумевших от желания, со стонами сплетали конечности, больше не разбирая, где чей рот и чья роза дрожит в ожидании. Наконец, разбитые, со спутанными волосами, они откидывались навзничь, переводя дыхание.
— Ах, золотко, по-моему, ты сбился с пути, — со смехом говорил Клод или, возможно, Ипполит.
— А, по-моему, золотко, — отвечал другой, — тебя это вовсе не расстроило.
Они занимались любовью, как мужчина и женщина. Древний зверь о двух головах катался под эдемскими пальмами, Адам и Ева вновь обретали тяжелое богатство ила и корневые соки. Сливаясь в поцелуе, близнецы подолгу смотрели друг другу в глаза, и порой вспыхивал тот бирюзовый огонь — возрождалась древняя мечта алхимиков.
Они никогда не произносили слово «любовь», поскольку сами были любовью, которая походила на любовь ангелов и богов. То была нечеловеческая любовь. Дабы заслужить это имя, ей бы понадобилась печать страха и боли, боязнь потерять любимого, тоска разлуки. Ей бы понадобился удар кинжалом в сердце, когда человек еще успевает страдать.
Они проводили райские ночи, и если даже Ренод догадывалась об их секрете по смятым простыням, она не говорила никому ни слова. Наутро адельфы пересказывали одинаковые сны, в которых вновь обретали друг друга каждую ночь. От этих рассказов они получали тревожное наслаждение, а при воспоминании о пейзажах, где вместе блуждали, порой припоминали Мадлен Тейяк или голубку, изрешеченную хрустящими червями. Ведь адельфы догадывались, что если их свет, сосредоточенный на себе, вытесняет тьму, мрак тоже может вытеснить свет. Мадлен Тейяк была лишь задета крылом, но взмах этого крыла порой ощущается во сне. Однако близнецы никогда не развивали эту мысль и не думали о той пустоте, о небытии, когда-то упомянутом матерью, — о расставании, которое разлучит их навеки.
Их утренний подъем был настоящей церемонией. С самого начала Клод и Ипполит души не чаяли в украшениях — под стать тому помпейскому гермафродиту, которому бородатые служанки подносят зеркало. Поэтому каждый божий день к ним заходили торговки модными нарядами и безделушками, портные, сапожники, торговцы пухом и пером, купцы, приносившие ленты, веера, перчатки и брелоки. Каждое утро горбатый парикмахер причесывал адельфов: заплетал косички, собирал хвосты и шиньоны, делал прически а ля Грифтон, «под королевскую птицу», припудривал волосы или, наоборот, удалял пудру. В любой сезон не было недостатка в парчовых передниках, английских штанишках, камзолах на турецкий лад или на китовом усе, французских одеждах, юбках в мелкий цветочек, индийских платках, домашних халатах с золотистым лоском, больших и малых косынках. Зимой, когда близнецы ходили на Бьевр кататься на коньках, они обожали мягкую выдру, желтоватую рысь и несказанные ласки соболей, привезенных из России за баснословную цену. Летом возвращались вышитый батист, голландские или венецианские кружева, ночные чепчики с «волшебными кружевами» на иголке или аргентановой скрепке, шелковые жабо из Пюи и те, что назывались с «натянутой нитью». Туалет адельфов утопал в красках, баночках румян, щетках, мазях и коробочках с пудрой.
Этот торжествующий фетишизм и безудержный нарциссизм был самой сутью их бытия, основой небывалого сластолюбия. Братья обожали танцевать в своей комнате перед большими венецианскими зеркалами. Символ превосходил образец, а отражение — объект.
Жаждая восхищения, Клод и Ипполит выходили в свет и часто посещали салоны знати и откупщиков, где их появление вызывало невиданный восторг. Графиня де Сент-Эффруа, всегда очень просто одетая, полагая, что суетность доставляет удовольствие лишь немногим, уступала эту слабость своим детям. Однако, прощая их, она беспокоилась, как бы светские развлечения не повлекли за собой опасных открытий. Она знала, что за спиной уже судачат. Почему мадам де Сент-Эффруа не отправила сына в армию? Почему она не поместила дочь в монастырь или не выдала ее замуж? Почему, так давно овдовев, она не устраивает приемов и не появляется в свете? Что же касается брата с сестрой, насколько известно, у них нет ни любовницы, ни любовника. Здесь кроется какая-то тайна.
Попугай издох, а Маргарита скучала по нему. Ей нездоровилось, и она стала следить за собой еще меньше, чем прежде. Нередко, устав от чтения, но забыв позвонить, она так и сидела в прострации, пока огонь медленно угасал, а комната замерзала. Иногда, закутавшись в шаль, которая отдавала пылью и жиром, графиня, наоборот, бродила по лабиринту ночного дворца с факелом в руке. Маргарита больше не причесывала волосы — они слабо и безжизненно, как у Мадлен Тейяк, падали ей налицо. Она забыла о своем теле с дряблыми грудями, сутулой спиной и лоном, похожим на тусклый скомканный шелк. Почти ничего не ела и хрипло пыхтела да кашляла, точно старый кузнечный мех.
В ноябре 1746 года Маргариту де Сент-Эффруа внезапно вырвало большой пурпурной струей. Графиню перенесли на кровать, и, после того как аптекарь пустил кровь, Маргарита сама задернула штору и вскоре умерла без священника или распятия. Дети увидели ее с открытым ртом и полуопущенными веками, какой некогда лицезрели Мадлен Тейяк, только без венка из роз и синей мухи, приклеившейся в уголке губ. На сей раз адельфы опять не поняли, что же такое смерть, и еще больше засомневались, что кто-то вообще способен это понять. Паря над неодушевленными предметами и живыми существами, они испытывали какое-то птичье сожаление и, возможно, вспоминали голубя, зеленевшего под кустом.
Когда графиня умерла, адельфы возместили эту досадную помеху удовольствием от похоронных торжеств. Близнецы упивались ниспадающими плюмажами из страусовых перьев и гулом большого органа. Вечером погребения они приказали метрдотелю регулярно ухаживать за гробницей, заказанной мраморщику, и даже затеяли партию в безик. Хотя выбор траурных одежд доставлял наслаждение (черное красиво оттеняло их белокурые волосы), адельфов огорчало уединение, навязанное условностями, запрет на игры, спектакли и особенно — танцы. Они решили уехать в Италию, где никто их не знал, и остановились в Неаполе, принадлежавшем тогда Бурбонам.
Адельфы увидели спрута, раскинувшего на берегу огромные грязные щупальца, переливавшиеся от гниения, и бесподобные церкви, где серебряные сердца и конечности блестели при свечах перед пронзенными мадоннами. В Неаполе смерть маячила повсюду, но Клод и Ипполит замечали только ее сказочный декор. Неаполь был дворцом, где обитала сама Смерть. Близнецы посещали катакомбы, облюбованные мумиями в париках, и видели мраморные черепа, предназначенные для увещания рыбаков и наставления праведников, — все это напоминало о бренности земной жизни. Катафалки представляли собой пышные кареты, и в сравнении с ними материнский казался адельфам чересчур скромным. Иногда по улицам водили празднично разодетых покойников, покачивавших головами, — точь-в-точь как в Древнем Риме. Все это развлекало адельфов. Они также с удивлением обнаружили Пендино Санта-Барбара — фантастическую лестницу, построенную в испанскую эпоху, где открывались входы в пещеры, населенные карликами-троглодитами, которые все время возбужденно галдели. Адельфы купили непристойные терракотовые фигурки, в том числе — гермафродита, хотя и не узнали в нем самих себя.