Даже не надеясь на ответ, Джозеф У. Уокер спросил, не нуждается ли незнакомец в чем-либо. К огромному удивлению музыканта, человек ответил четким, хоть и смущенным голосом, представившись с величайшей учтивостью. Вынырнув из алкогольной бездны, он назвал имя друга, способного ему помочь, — некоего доктора Снодграсса, — и сбивчиво, горячо заговорил о потерянном или украденном чемодане.
«Хотите — верьте, хотите — нет, но он вдруг исчез. Мы особо не переживали, потому как эта его история с чемоданом… Он нес какой-то бред, полнейшую ахинею — такую же несусветную, как его тряпье. Свет не видывал! Хотя в Калифорнии встречались забавные типчики, вы уж поверьте!.. Суровые были времена, ведь даже с кварцевыми мельницами большая часть nuggets все равно пропадала к чертям собачьим вместе с отсеянной землей, так что в долине Сакраменто нельзя было рассчитывать даже на сто унций золота в месяц. Но вернемся к этому субчику. Нет, наш брат не делал ему ничего худого — к чему нам лишние неприятности?.. Я же вам сказал: мы нашли его в канаве, и я чуть не упал на него. Он сказал, что вдовец. К тому ж сердечник. Вдовец и сердечник. Да еще коротышка. Не подфартило парню. В общем, забрали мы его с собой и угостили бурбоном — говорят, это полезно для сердца. И тут вдруг он ожил — весь оживился! От глотка́ бурбона, представляете? Попробовали накормить, но есть он не захотел. Мы приняли его как родного, таскали за собой двое суток подряд, но, признаюсь, зря, и надеюсь, нам не светит никаких неприятностей, ведь по-хорошему его надо было свезти в больничку. Да, знаю, но посудите сами: мы думали, что делаем доброе дело, а потом решили, что он — наш талисман и, возможно, принесет удачу. Так вот, хотите — верьте, хотите — нет, пусть он и скатился на самое дно, но вел себя очень… высокомерно. Мы чувствовали, что он нас презирает, причем до глубины души. Ясно, что это нас отталкивало, но клянусь вам, мы не сделали ему ничего худого. И все же возиться с ним — удовольствия мало. Нет, безоружный. Денег у него с собой не было, но он говорил, что хочет добраться по железке до Филадельфии, а оттуда — пароходом до Нью-Йорка… Говорил, теща у него — просто клад, так мы и поверили! Впрочем смешил он нас нечасто. Да еще эта история с чемоданом! Под конец мы потащили его с собой на избирательны участок. Посадили в уголочке, и вдруг… это было уже после закрытия, но в сутолоке — поди разбери! Короче, он вдруг исчез. Бац — и нету!»
Доктор Снодграсс, человек с белоснежными ресницами, каждый вечер посвящал ужину, обычно завершая его отменным бренди «Отар». Он только что полакомился беарнским супом из капусты, chowder [11] из морепродуктов, лососем с зеленью, шашлыком из мэрилендского цыпленка и соте из индюшонка, а затем, после разнообразных салатов, — бисквитным тортом под названием «Развалины Антиохии» и оладьями из сладкого картофеля с ананасовым кремом. Доктор выпил ледяной воды, пар} рюмок амонтильядо и с удовольствием наблюдал, как слуга наливает в большой охлажденный хрустальный бокал бренди «Отар».
Доктор Снодграсс был издателем «Американского музея», да к тому же холостяком. Он полагал, что мир прекрасно устроен и Всевышний отлично знает свое дело. Предаваясь этим приятным раздумьям, доктор вдруг услышал неуместный голос боя, известившего о принесенной записке.
«Dear Sir, [12]
Некий джентльмен, находящийся в ужасном состоянии, в настоящее время случайно оказался на 4-м избирательном участке квартала Райан, расположенном в кабаре „Ворон“. Его зовут…
— О господи, — вздохнул доктор Снодграсс, — не может быть!
…утверждает, будто знаком с Вами… повторяю, он в весьма плачевном виде… нуждается в незамедлительной помощи и… ждет Вас там…
Преданный Вам,
Джозеф У. Уокер».
— Не может быть! — повторил доктор. — Неужели именно этим все и должно было кончиться?
— Разумеется, именно этим все и должно было кончиться, — ответил он самому себе, когда извозчик пустил рыжую лошадь рысью. — Именно этим.
Час закрытия давно миновал, и в «Вороне» заперли ставни: сквозь щели просачивались лучики света и доносились возбужденные голоса. Доктор Снодграсс постучал, чем вызвал целый поток ругательств. Он постучал снова, и дверь осторожно открыл кабатчик в жутко засаленной жокейской кепке. При виде экипажа, извозчика, грума и самого доктора Снодграсса в плаще из жемчужно-серого сукна с бархатным воротником, он чуть было не грохнулся на пол, а прибывшему господину пахну́ло в лицо таким смрадом, что он невольно отшатнулся. Навстречу ему уже вышел Джозеф У. Уокер, который затем отвел его в самый темный угол таверны. Доктор Снодграсс несколько минут недоверчиво рассматривал горемыку. Взяв больного под мышки, они вдвоем практически донесли его до фаэтона и грум с нескрываемым отвращением помог уложить беднягу на подушки.
— В Больницу Вашингтона.
Доктор Снодграсс попросил Джозефа У. Уокер, поехать с ним и при этом человеке, которого впервые видел и, вероятно, больше никогда не увидит, он заговорил, выпуская воспоминания, точно овец из внезапно открытого загона:
— …После сентябрьского успеха мы надеялись на коренное улучшение его положения. Он даже подумывал обосноваться в Ричмонде — городе, с которым его связывало столько воспоминаний. Еще в прошлом году он собирался снова жениться, но вдруг со скандалом расторг помолвку. Известно ли вам, что он очень любил женщин, непрестанно флиртовал и был замешан в любовных интригах? Больше всего ему хотелось, чтобы им безгранично восхищались, и я не знал другого человека, столь же падкого на лесть, несмотря на болезненную подозрительность и манию преследования, которая у него постепенно развилась. За последние годы он сильно изменился, но, признаться, сегодня вечером… Какое потрясение… Знаете ли вы, что, живя у отчима, он был безумно элегантным денди, истинным arbiter elegantiarum?.. [13] Да, жалкая развалина, которую вы сейчас наблюдаете, была некогда исключительной, несравненной личностью… Правда, невысокого роста, которого ему все же хватило, чтобы поступить в Уэст-Пойнт. У него были незабываемые глаза. Видите, я говорю о нем в прошедшем времени, словно он уже умер, и, возможно, он уже почти мертв. Давеча я так и не рассмотрел его глаз — видимо, они потухли. Они были не черные, как на некоторых портретах, а ультрамариновые — темные и блестящие, словно две сапфировых звезды под длинными, почти женскими ресницами. И, разумеется, обольстительные. Его любили, но, несмотря на трогательную нежность, которой он окружал жену, сам он всегда мне казался неспособным на то, что мы разумеем под словом «любовь». Я хочу сказать: неспособным направить любовь на живых, а не мертвых женщин. Наверное, его чувствительная натура была смертельно ранена, причем еще в детстве… Вы же знаете, его фальшивое положение… Но он был слишком сложен и слишком любил сам все усложнять — никто никогда не мог понять его. Как человеку ему не хватало того же, чего не доставало как поэту: человечности. Обратите внимание, я не связываю это слово с каким-либо понятием общественной морали. Так уж случилось, и никто не вправе его осуждать… Аристократичный, мятежный и презрительный… Он был лишен всякого социального чувства, а ведь наша нынешняя литература в высшей степени дидактична и моралистична. Одним словом, социальна, не так ли?.. Он не сумел включиться в это течение, не сумел позаботиться о собственной репутации…