В комнате раджи стоял наполненный письмами и выцветшими лепестками садовых мальв комод, откуда исходило благоухание, как только его открывали. Там лежали сдержанно-изысканные карты; льняная бумага, своей матовой мягкостью напоминавшая Вайнеру о материнских письмах; перевязанные тонкими шелковыми ленточками письма от Мип на фабрианской прессованной бумаге; скомканные цидулки, иногда подписанные лишь инициалами, сердечком, сокращением или вообще без подписи; конверты с излюбленным кокотками золотисто-черным цветочным узором; сентиментальные сиреневые письма с вытянутым мечевидным почерком, а также некогда проворно спрятанные на дне кармана клочки бумаги в клетку, или что-нибудь тривиальное, как например, счета из прачечной. Знатные дамы никогда не писали любовные письма на гербовой бумаге, тогда как многие кокетливые буржуазки позволяли себе сомнительную роскошь девизов, порой состоявших из одной-единственной латинской фразы, чей смысл они и сами толком не понимали, или выразительных эмблемок, которые они страстно желали присвоить. Там попадались старательные
близорукие почерки, прилежные искусственные начертания, с трудом обретенное своеобразие, естественные банальности и даже неряшливые, неразборчивые значки. То распутный, то страстный, то шутливый, то порнографический слог -впрочем, последний встречался довольно редко.
Открывая комод, чтобы положить туда очередное послание, Вайнер долго рассматривал эти останки, лежавшие, точно покойники в гробу или выцветшие платья в картонной коробке. Он никогда не перечитывал писем, но, порой запуская между конвертами длинные светлые кисти, ворошил ласкавшие кожу листки и переворачивал их, словно белье, тем более что некоторые были оторочены кружевной каемкой. «И это все? - Изумленно спрашивал он самого себя. - Только и всего? А ведь ни одна не догадывалась, как я боялся в глубине души...» Иногда он внезапно замирал, словно уже предчувствуя, что когда-нибудь содержимое ящика достанется врагам и он обнаружит его пустым и запыленным.
От кризиса к восстанию, от заговора к интриге, от похода к воззванию - целое столетие правили Белые раджи Сараваком, и в мире, где самодержавные режимы становились редкостью, их история уже постепенно превращалась в легенду.
Столетняя годовщина вдохновила Вайнера на широкие жесты. Пересилив самого себя, он запланировал составление новой конституции и сообщил обосновавшемуся тогда в Серикеи Энтони, что намерен вернуть ему титул раджи муды. Молодой человек сухо отказался, напомнив, что все еще жив Бертран. Этот отказ позволил Энтони сделать критическое замечание, которое раджа спровоцировал самой манерой обращения, не желая быть пойманным на слове. Вайнер почувствовал себя оскорбленным, а предлогом для увольнения ему послужили беспорядочные отлучки Энтони. Затем, хоть это было позором, да еще и безумием, так как младший сын являлся его потенциальным преемником, он обратился к Бертрану. Но консультативная функция Бертрана полностью ограничивалась молчанием. Начался какой-то ералаш, жуткий хаос: то у раджи возникало внезапное стремление к абсолютизму, то он вдруг снова уставал от власти.
— И как он собирается примирить при конституционном режиме налагаемые новой парламентской системой ограничения с династическим постоянством Бруков? - Спрашивал конторский служащий из старой гвардии, с невзрачной черной ленточкой вместо галстука, попутно чиня карандаши ножиком с роговой ручкой.
Эта новая конституция, значительно урезавшая законодательную власть раджи и его преемников, была провозглашена по случаю столетней годовщины.
Празднества проводились по сценарию, блестяще закрепленному старой привычкой к скуке и протокольными правилами: регаты, иллюминация, приемы в саду, спортивные состязания, военные парады, речи, сельскохозяйственная выставка и торжественная посадка двух памятных деревьев. Красивее всего были турниры по запуску воздушных змеев, заполнявших небо бесчисленными флотилиями бумажных птиц, веселых или свирепых масок, рыб, драконов и бабочек, которые летели друг за дружкой, помавая длинными хвостами и шелковыми помпонами.
Едва завершились хлопоты, связанные со столетней годовщиной, Вайнер и Сильвия уехали из Кучинга в свое кэмерон-хайлендское имение, намереваясь отправиться затем в Австралию.
Как всегда по вечерам, с высокогорных равнин поднимался белый туман, затоплявший молоком стволы хвойных деревьев. Закутавшись в легкий кашемир, раджа и рани пили на террасе аперитив. Их отъезд в Сидней был назначен на послезавтра.
— Как только вернемся в Астану, я велю переделать большую гостиную. Хочу пол из бело-зеленой майолики, как в Маниле, чтобы он напоминал растительность. А еще нужно будет...
Она запнулась: к ним бесшумно подошел барон и встал напротив.
— Не хотите ли присесть, Макбрайен? - Спросил раджа, и тот раболепно поклонился, устремив на застывшую в изумлении рани коварный взгляд. Значит, Вайнер уже давно решил, что Макбрайен поедет с ними в Австралию. Мало того: по всей видимости, именно барон предложил съездить в страну, с которой сам был хорошо знаком.
Когда японцы напали на Пёрл-Харбор, Вайнер и Сильвия находились в Сиднее. Вайнер быстро вернулся в Батавию, чтобы с нидерландской помощью организовать перевозку беженцев из раджа, а затем возвратиться в Кучинг. В административных зданиях царила неразбериха, а жители города по-прежнему жили и умирали, копошились и разбредались между уносившими обломки каналами.
Раджа так и не смог добраться до Саравака, над которым с 13 декабря уже летали японские эскадры. 24 декабря, около пяти часов вечера, после массированных бомбардировок столица Белых раджей Кучинг оказалась в руках врага. Нежданно-негаданно Борнео почти на четыре года остался полностью изолированным: на острове ничего не знали о военных действиях за рубежом, и туда не мог добраться международный Красный Крест.
Ящик с письмами изрядно порадовал захватчиков: умело сочетая мелочность с жестокостью, они поспешили вывесить наиболее пикантные послания на воротах Астаны. Выставленные напоказ любовные похождения раджи внезапно поблекли, словно пришпиленные бабочки. Прохожие демонстративно отворачивались.
В развитие событий порой вмешивалась судьба: таинственно исчезал офицер; вспыхивала нераспознанная болезнь, или под одеялами сворачивался смертоносный крайт; из малярийных джунглей в город неведомым образом проникали звери и прибывали растительные соки. Астану занимал правивший Сараваком брат императора, принц Маэда. Он невзлюбил обвившуюся вокруг башни лиану-амулет и велел убрать растение, но, поскольку ни один садовник не отваживался поднять на лиану руку, приказал вырвать ее своей охране. Как только растение рухнуло, увлекая за собой облако строительного мусора, на другом берегу послышался громкий, хриплый, жуткий крик, от которого волосы встали дыбом. Три дня спустя под Бинтулу разбился самолет принца.
Выполняя различные обязанности, Вайнер и Сильвия коротали непривычные дни в Сиднее - городе цвета пемзы и галет: наполненные либо пустые часы вызывали ощущение разлуки с самим собой. Они теряли чувство времени и не могли приспособиться к новым ритмам. Наконец, уехали в Англию и провели последние месяцы войны в своей резиденции Уимблдон-Коммонс, а правительство в изгнании располагалось в Лондоне, откуда Бертран поддерживал связь с британскими властями. Вайнер отчаянно пытался выполнять собственные задачи, сокрушаясь, что нельзя послать все к черту, а Сильвия в Уимблдоне посвящала досуг игре на виолончели. Со времен молодости они почти не изменились: лишь пожелтели от чая зубы, да жизнь теперь стала для них на редкость трудной. Чарльз и Маргарет относились к числу тех аристократов, для которых понятие долга столь же нерушимо, как и понятие привилегий, и это, видимо, упрощало дело. Но Вайнер с Сильвией жестоко страдали.