— А как быть нам, брат? — тихо спросила его Элеонора.
— Сатана, князь тьмы, сеет раздор там, где его не должно быть, — заявил Пьер. — Мы поклялись заниматься богоугодным делом. Правильно я говорю, братья и сестры? — Но ему никто не ответил.
Элеонора внимательно посмотрела на Гуго. Это он настоял на том, чтобы среди «Бедных братьев» бытовали лишь обращения «брат» и «сестра» и чтобы каждый в обязательном порядке ежедневно повторял семь раз «Отче наш», трижды — «Славься, Пресвятая Богородица», дважды «Слава тебе, Господи», а также псалмы «Направь нас, Господи» и «Слава тебе, Царица Небесная». Он также заставил «Бедных братьев храма Гроба Господня» согласиться с тем, что деньги, награбленное и боевые трофеи будут распределяться между всеми равномерно. Договорились также о поддержании строгой дисциплины и суровом наказании тех, кто будет уличен в жестокости к мирному населению. Элеонора спросила о евреях; те, которых ей довелось встретить лично, показались ей довольно безобидными, робкими и напуганными. Да, она почти ничего хорошего для них не сделала, однако не сделала и ничего плохого.
— Вы знаете наши правила, — ответил Гуго, отпив вина. — И мы будем их придерживаться. И еще одно, очень важное! Я говорю это в связи с печальной участью, постигшей Райнальда. Если нас возьмут в плен, — сказал он, поставив кубок, — то не будем трусами. Вознесемся к Господу с чистыми сердцами, договорились?
Его слова были встречены гулом одобрения. Гуго умолк, давая возможность брату Норберту войти и присесть рядом.
— Я услышал ваш разговор, — сказал монах, откидывая капюшон. Он кашлянул и потер живот. — Стоял тут рядом, ждал, пока успокоится мой желудок. Я слышал, что здесь упоминались евреи и турки. Знаете, что я думаю? — Он обвел жестом присутствующих. — Что все мы — убийцы. Подождите… — Он поднял руку, предваряя протесты. — Скажите мне каждый: разве с вами не бывало такого, что вы злились на брата или сестру настолько сильно, что были готовы их убить? И кто-нибудь из вас осмелился сказать об этом вслух? — На морщинистом лице бенедиктинца расплылась улыбка, обнажив желтеющие зубы. — Помните, — прошептал он, наклонившись вперед, — что мысль порождает слово, а слово порождает дело.
— Так это и есть твой ответ, да? — спросил его Гуго. — Что мы все убийцы?
— Это не ответ, — задумчиво произнес Норберт. — Просто то, что я узнал, живя на этом свете. Убийство зависит от желания, от намерения — так говорил великий Августин. То есть, я хочу сказать, что… — Взгляд его слезящихся глаз упал на Элеонору, и он протянул свою руку с длинными пальцами, будто бы намереваясь схватить завиток ее черных волос. — Если бы я задумал напасть на вашу сестру и изнасиловать ее… — монах игриво наклонил голову и прищурил глаз, а Элеонора изобразила на лице гримасу ужаса, — а потом убить ее, вы бы имели все основания защищать ее, не так ли, Гуго?
— Да я бы убил тебя!
— Э нет, — скрипуче рассмеялся монах. — Я сказал «защищать», а не убивать. Это разные вещи. Убить — это то, чего вы хотите, это то, что вы намереваетесь сделать заранее.
— Ты — верный последователь Августина, — поддел монаха Альберик. — Потому что поддерживаешь тезис о справедливой войне.
— Ерунда! — фыркнул Норберт. — Да, я слышал об аргументах Боницо Сутрийского по этому поводу, а также о том, какие титулы дарует Папа таким воинам, как граф Раймунд с тем, чтобы оправдать свои войны.
Элеонора уловила оттенок сарказма в голосе Норберта.
— Например, такие титулы, как «Верный сын святого Петра». Какая чушь! Фраза «справедливая война» является противоречивой по своей сути. Разве может война быть справедливой?
— И все же, — молвил Готфрид, — каков твой ответ? Почему ты здесь?
— А почему бы и нет? — парировал Норберт. — О, братья, я не собираюсь смеяться над вами, отнюдь нет! Никто и никогда не знает до конца мотивов своих поступков. Почему я стал монахом? Потому, что чувствую призвание следовать наставлениям святого Бенедикта? Или служить Христу? Или же я стал монахом для того, чтобы преуспеть в учености? А может, мне надоело смотреть, как моя мать совокупляется со своими любовниками, и потому я решил вести более целомудренный образ жизни? Почему мы все пришли сюда? Вот что я вам скажу. — Брат Норберт перешел на шепот. — Причин отправиться в паломничество столько, сколько и самих паломников. Да, мы крестоносцы, но все мы разные. Вопрошайте, но не судите. Помните: мы живем не ради того, чтобы делать то, что хотим, а чтобы делать то, что должны делать.
Слова Норберта продолжали вертеться в голове Элеоноры, когда она, Гуго и Готфрид покинули шатер и пошли через лагерь, тишину которого нарушало ржание лошадей, лай собак и плач детей. Возле шатров знатных вельмож горели фонари на высоких шестах. Мигали и потрескивали костры, в которые на ночь подбрасывали дрова. Их встретила целая гамма запахов горелого масла, приготавливаемой пищи, сырой соломы и конского пота. Ко всему этому примешивалась вонь, долетающая из нужников.
— А ты почему здесь, Элеонора? — вдруг спросил ее Готфрид, когда они остановились у ее шатра.
— Из-за тебя, — сострила она. — А ты — из-за меня, да?
Готфрид неловко рассмеялся и застенчиво уставился на свои измазанные грязью сапоги.
— Смысл нашей жизни, как выразился брат Норберт, — вмешался в разговор Гуго, чтобы развеять смущение, — заключается в том, чтобы делать то, что мы обязаны делать, и не делать того, что мы делать не обязаны. — Скрестив руки на груди, он уставился на небо. — Ия знаю, что я не обязан делать здесь, — продолжил Гуго тихим голосом. — Я не должен убивать невинных мужчин, женщин и детей. Я не должен воровать и грабить, опустошать и насиловать. — Гуго тяжело вздохнул. — Я здесь потому, что я здесь. Да, я хочу увидеть чудеса на другой стороне мира. Я хочу пройти по улицам Иерусалима, по которым когда-то ходил наш любимый Господь, однако есть кое-что еще… — Он пожал плечами, притянул к себе Элеонору и нежно поцеловал в обе щеки. Готфрид сделал то же самое, только скованно и неуклюже, а потом они ушли, растворившись во тьме.
Элеонора отвязала полог. Парень, охранявший шатер, крепко спал возле самодельной жаровни. Элеонора разбудила его и дала ему несколько кусочков сыра, завернутых в полотняную тряпочку. Когда он ушел, она разожгла жаровню, навела порядок в шатре и стала ждать Имогену. Уже после того, как ужин закончился, краем глаза Элеонора заметила, как та о чем-то оживленно беседует с Норбертом. Элеоноре вспомнились слова Имогены о евреях. Она села на сундук и, глядя, как сквозь полог в шатер пробирается завиток тумана, вспомнила о вопросе, который задал ей Готфрид. Почему она здесь? Чтобы снискать прощение за смерть своего пьяницы-мужа? Чтобы сбросить с себя чувство вины за его смерть, как и за смерть ее новорожденного сыночка, который стал ослепительно-яркой искоркой жизни, на мучительно короткий миг осветившей ее душу? Или она здесь из-за Гуго, любимого брата, который был ей и отцом и матерью? Только одна из этих причин привела ее сюда или все вместе? Не принимает ли она участие в том, о чем впоследствии ей придется пожалеть? Рассказы об Эмихо, Гийоме Плотнике и других открыли правду о варварской жестокости крестоносцев. Элеонора невольно содрогнулась при мысли о страшной судьбе, постигшей бедных евреев, но чем тогда она сама отличалась от жестоких убийц, расправившихся с ними? Все же Элеонора была уверена, что она — другая. Однако Гуго и Готфрид сообщили ей ранее, что раз они вышли к долинам Склавонии, то стычек не избежать, и им тоже придется убивать.