Как вспоминала позже Элеонора, была тихая теплая ночь, одна из тех, когда они с Теодором совершали уже ставшие привычными прогулки за пределы лагеря, чтобы насладиться густыми, тяжелыми ароматами раннего лета, уйдя подальше от смрада лагерных костров, нужников, чанов, а также от всепроникающей вони, что издавала грязная одежда, надетая на немытое тело. Теодор быстро занял место Гуго в сердце Элеоноры и стал ее задушевным другом. Он не читал ей нотаций, а давал возможность выговориться, что она и делала, причем более искренне и с большей охотой, чем когда-либо на исповеди. Теодор побуждал ее к обсуждению прошлого.
Элеонора несколько неожиданно для себя осознала, что мысль о смерти злого пьяницы мужа, преследовавшая ее ранее, стала меньше донимать во время похода. Иногда она могла неделями не вспоминать о нем. Однако теперь, когда за ней стал ухаживать Теодор и армия понемногу приближалась к Иерусалиму, Элеонора, пережив все ужасы кампании, снова вспомнила о прошлом. Она рассказывала о переменах, которые произошли в ней самой, о растущем отчуждении между ней и Гуго, о прохладном отношении к ней Готфрида, а также о том, как ей в конце концов удалось избавиться от угрызений совести. Элеонора твердо уверовала в то, что ее бывший муж сам навлек на себя погибель. И если она и была в чем-то виновата, то, несомненно, уже искупила свою вину. Да, в некоторой степени это она спровоцировала его неистовство, его ругань и его грубое поведение. Но что такое его смерть по сравнению со смертью тысяч невинных людей, истребленных обеими сторонами в этой так называемой священной войне? В конечном счете поход на восток оказался совсем не таким, каким Элеонора его себе представляла. Однако она здесь — и все тут, и уже ничего нельзя изменить. Да, паломничество уже подходило к концу, однако каким образом Иерусалим сделает ее или кого-нибудь другого человечней и чище? Если крестовый поход как-то и повлиял на нее, призналась Элеонора Теодору, то лишь тем, что очистил ее душу от множества ненужного и наносного. Если они доберутся до Иерусалима и если она останется в живых, то уже не будет больше принимать участие в погоне за мечтой; она начнет все сначала, создаст свой собственный мир и устроится в нем тихо и основательно, как монашенка в своей келье.
Теодор никогда ей не перечил. Они стали часто выезжать вдвоем на конные прогулки, чтобы оказаться подальше от смрада и грязи лагеря, от шума и грохота осады. Мчались галопом куда-нибудь в глубинку и разыскивали там какой-нибудь беленький домик с хлевами, клумбами и огородами.
Теодор садился возле Элеоноры на траву и говорил о том, что его детство и юношество тоже прошло в таком краю и что он всегда мечтал найти ему подобный. Элеонора, внимая ему, явственно услышала, как захлопнулась дверь в прошлое. Возвращения в Компьен не будет. Не будет больше преследовать ее чувство вины за смерть мужа, не будет больше она разделять божественные грезы с Гуго и Готфридом. Когда падет Иерусалим — если он падет, — ее клятва будет исполнена и она начнет новую жизнь, дорога к которой уже ждала ее.
Элеонора вспомнила это обещание, данное самой себе, когда Гуго собрал их на встречу: ее брат был теперь авторитетным лидером, с которым считались и к голосу которого прислушивались. И вот что он четко и властно провозгласил: Готфрид Бульонский и Роберт Фландрский снова воссоединились с «Армией Господа», которая насчитывала теперь в лучшем случае двадцать тысяч воинов. Осада Аркаса истощала их ресурсы, и поэтому ее следовало прекратить, потому что на защиту Иерусалима выступила огромная армия каирского халифа.
— Откуда ты это знаешь? — спросил Бельтран, вваливаясь непрошеным в шатер, волоча за собой чем-то удрученную Имогену.
Элеонора внимательно к ней присмотрелась. Лицо ее бывшей помощницы похудело и осунулось, однако не вследствие лишений, а просто потому, что они с Бельтраном в последнее время постоянно ссорились, однако Элеонора не знала причины этого.
— Откуда я знаю? — парировал Гуго. — С Божьей помощью. Один из моих братьев поехал на соколиную охоту. Его сокол напал на голубя и ранил его; голубь упал. Выяснилось, что голубь нес послание в маленькой трубочке, привязанной к одной из лапок.
— Не может быть! — фыркнул Бельтран.
— Тем не менее это правда. Я тоже об этом слышал, — вмешался Теодор в разговор. — У турок есть голуби, специально приученные к доставке посланий на большие расстояния.
— И что же было в том послании?
— То, что я вам говорил. Это письмо было послано из одной крепости халифа Каира, которая находится на юге, — ответил Гуго. — Египтяне отправили большую армию для защиты Иерусалима.
Тишину нарушали только потрескивание огня и далекие шумы, долетавшие из лагеря.
— Это сумасбродство должно закончиться, — сказал Готфрид, расставив руки и поднимаясь. Элеонора мысленно улыбнулась. Готфрид явно действовал по наущению Гуго, хотя тот стоял с невинным лицом как ни в чем не бывало.
— Но мы присягнули на верность графу Раймунду, — вставил Альберик.
— Только в том, что касается взятия Иерусалима, — пробормотал Норберт.
— Если он не пойдет на Иерусалим, — гневно продолжил Готфрид, — то мы больше ничем не будем ему обязаны.
Это заявление было встречено криками одобрения.
— Но как же копье? — вспомнил Норберт. — Граф Раймунд хранит копье у себя, а пророк Пьер Бартелеми считает это знаком свыше, прямым Господним благословением всего, что делает граф Раймунд.
— Но кто сказал, что Пьер Бартелеми — истинный пророк, сродни библейским? — спросил Гуго с угрожающими нотками в голосе. — Небеса могут лишить его своего благоволения, а Господь — своего благословения. Я правильно говорю?
Последующие несколько дней дали ответ на вопрос Гуго, поскольку Пьер Бартелеми своими пророчествами лишь ухудшил свое положение в «Армии Господа». Теперь ему являлись видения Христа, святого Петра и святого Андрея, и истории он рассказывал мрачные. Якобы Господь поведал ему, что в «Армии Господа» собралось слишком много грешников, которых теперь следует беспощадно истребить. Поэтому граф Раймунд должен собрать всю армию и выстроить ее в боевой порядок. После этого Пьер Бартелеми чудесным образом увидит, что на самом деле франки выстроятся пятью шеренгами: те, которые будут в первых трех шеренгах, окажутся истинными приверженцами Христа, но в последних двух соберутся люди, запятнанные грехами прелюбодеяния, распутства, гордыни, алчности и трусости. Пьер заявил, что Господь поручил ему лично засвидетельствовать казнь каждого из этих грешников. Понятно, что это «пророчество» было не чем иным, как неприкрытой угрозой. Граф Раймунд стремительно терял свою популярность. Осаде Аркаса не было видно конца, а император Алексий снова прислал письмо с просьбой подождать. А тут еще и Пьер Бартелеми со своими пророчествами!
По лагерю быстро, как пожар в степи, распространился слух о том, что Пьер Бартелеми — шарлатан и что его так называемое священное копье есть не что иное, как наконечник турецкого копья, которое он сам — а может, и с помощью графа Раймунда — специально спрятал. Франкам надоело, что Пьер посреди ночи таращится во тьму, а потом разражается своими чудесными пророчествами. Настало время проверить их на истинность. Оппозицию возглавил Арнульф Шокский, капеллан герцога Нормандского. Он и другие стали задавать неудобные вопросы, которые благодаря влиянию членов «Братства Портала Храма» вскоре стал задавать весь лагерь. Почему святое копье Бартелеми нашел сам, без чьей-либо помощи, да и к тому же еще в полной темноте? Почему его не показали всем и сразу? И почему эти видения посещали именно Бартелеми — бывшего завсегдатая таверн и человека, которого подозревали в дезертирстве из армии? Более того, почему святое копье оказалось именно в Антиохии? Неужели Понтий Пилат со своими солдатами когда-либо бывал в этом городе? Почему ни у кого другого не было подобного видения, и почему только Пьер Бартелеми знал, где спрятано копье? Даже Адемар Монтейский в свое время не задавал таких вопросов. Хотя благочестивый Адемар всегда с подозрением относился к этой священной реликвии.