— А теперь твой отец посылает тебе знаки?
— Да.
— Может, он хочет сообщить о результатах своих исследований?
— Может быть. Или пытается передать мне свои знания и еще дальше углубиться в пустыню. Я его хорошо знаю, и такое предположение кажется мне наиболее вероятным.
— Где ты остановился?
— На Авентинском холме, в пансионе «Диана».
— Тихое, спокойное местечко, если я не ошибаюсь. Я позвоню тебе туда, как только договорюсь о встрече с падре Бони.
— Буду тебе очень признателен.
— Ну… — сказал Ливерани, — боюсь, мне нужно идти. Кто еще позаботится о моей жене?
— Джорджо?
— Да?
— Как ты думаешь, почему они не хотят, чтобы я встречался с падре Антонелли?
— Не знаю. Но не обязательно для этого есть какая-то причина. Говорят, в последнее время он вел себя очень странно… Но может, все дело в болезни. — Он взглянул на часы. — Мне, правда, пора идти, извини. Я хотел бы посидеть с тобой подольше. Если задержишься тут на несколько дней, надеюсь, мы еще увидимся. Можем сходить куда-нибудь поужинать вместе… Знаешь, я так рад тебя встретить… И еще… И еще мне стало немного грустно. Ты напомнил мне о наших юношеских мечтах, о наших смелых прожектах. И кем я стал? По восемь часов в сутки сижу за письменным столом. Каждый божий день. Рождество в горах, август на море. Каждый год. Каждый божий год.
— Но у тебя такая замечательная семья.
— Да, — сказал Джорджо Ливерани. — У меня замечательная семья.
Он встал и быстрым шагом направился к остановке трамвая.
Свинцовое небо с рваными, стремительно бегущими облаками нависало над великой площадью, сотворенной Бернини, над бледностью пустынной колоннады и одиноким шпилем, прямым и стойким, словно перст Божий. Яростные порывы ветра мешали дождевые потоки со струями фонтана, волновали пленку воды, покрывшую базальтовую мостовую, похожую на бурное адское море. При каждой вспышке молнии черное зеркало площади отражало этот внезапный огонь, очертания купола четко выделялись в ночи и оживали безмолвные статуи, венчавшие портик.
Черный автомобиль проехал через стену Льва IV и остановился у ворот Сан-Дамазо. Из караульной будки под проливной дождь вышел папский гвардеец, оглядел машину, обошел вокруг, мимо неустанно работавших дворников, мимо водителя, и остановился у пассажирской двери, чтобы рассмотреть человека на заднем сиденье — мужчину лет пятидесяти в надвинутой на глаза шляпе. Гвардеец сделал водителю знак, и большой черный автомобиль въехал во двор, где уже ждал встречающий в длинном плаще, укрывавшийся от дождя под зонтом.
Он подошел поближе, как только водитель отправился открывать заднюю дверь, и выставил руку с зонтом, чтобы гость не промок.
— Спасибо, что приехали, — сказал он. — Я падре Хоган. Прошу вас, я покажу дорогу.
Человек слегка кивнул, поднял повыше воротник пальто и последовал за своим провожатым по направлению к огромной бронзовой скульптуре в виде шишки, блестевшей, словно бриллиант. Войдя в Апостольский дворец, они повернули налево, потом снова вышли под открытое небо, в сад, и двинулись к зданию Ватиканской обсерватории, освещенный купол которой высился среди качавшихся от ветра деревьев.
Они поднялись по лестнице на верхний этаж обсерватории. В центре помещения, под самым сводом, стоял огромный телескоп, нацеленный в небо, хотя за плотной пеленой облаков не было видно ни единой звезды. На скамейке сидел пожилой священник и что-то писал в блокноте. Падре Хоган обратился к гостю:
— Разрешите представить вам падре Бони, моего непосредственного начальника.
Они пожали друг другу руки и направились к некому сложному устройству, из которого доносился отчетливый звук. Человек снял пальто, шляпу и прислушался.
— Оно, синьор Маркони, — кивнул падре Бони.
Гульельмо Маркони подошел к пустой скамейке, стоявшей перед аппаратом, и сел, потом надел наушники, воткнул штепсель и закрыл глаза. Пальцы обеих рук он прижимал к вискам, словно сберегая охватившую его лихорадочную сосредоточенность. Он долго сидел неподвижно и слушал, потом снял наушники. Падре Бони подошел к нему, глядя вопросительно и тревожно.
— Что это может быть или… кто?
Ученый поднес руку ко лбу, будто искал там подходящий ответ, потом тряхнул головой:
— Этот звук не может исходить ни из одного известного нам источника.
— Что вы имеете в виду?
— На Земле нет передатчика, способного отправить такой сигнал.
Падре Хоган в замешательстве перевел взгляд на телескоп.
— Вы ведь не хотите сказать, что звук может исходить… оттуда?
— Именно это он и говорит, — подтвердил падре Бони. — Разве не так?
Маркони слушал еще несколько часов, время от времени поглядывая на хронометр, стоявший на столе.
— Непонятно, — повторял он то и дело. Потом вдруг поднялся со скамейки, будто в голове его внезапно возникла идея, и подошел к священнику. — Падре Бони, вы один из самых блестящих математиков современности, и я прошу вас построить для меня график, на котором пересеклись бы две траектории, парабола и эллипс, и точка пересечения двух скоростей — трансляции по параболе и скорости вращения по эллипсу — была бы неизвестна…
— Это можно сделать, — сказал падре Бони, — если у нас будет хотя бы часть данных касательно параболы… Но объясните…
— Видите ли, сигнал носит прерывистый характер, но интервалы между передачами постепенно сокращаются, хотя и незначительно. Я спрашиваю себя, зависит ли это от «воли» отправителя или от внешних условий.
— От внешних условий?
— Именно. Мне кажется, существует вероятность, что источник сигнала, который я вроде бы обнаружил, в действительности является простым повторителем, которому нужен сигнал из другого источника, расположенного на громадном расстоянии, но приближающегося по параболе, это объяснило бы сокращение интервалов между сигналами. С другой стороны, каждый раз, как предполагаемый повторитель посылает нам сигнал, он делает это из разных точек, расположенных на эллипсе, по которому проходит гораздо медленнее, чем сигнал, перемещающийся со скоростью света. Решение этой математической системы позволило бы мне установить, действительно ли существует другой источник и на каком расстоянии он двигается.
— Можно попробовать, — ответил падре Бони.
— Хорошо, — кивнул Маркони. — Хорошо.
И снова стал слушать. Разбирая сигнал, ученый нервным почерком записывал на бумаге последовательность данных, которые отец Бони переносил на большой белый лист, лежавший на его столе рядом с радиоаппаратом. Время от времени оба отрывались от своих записей и пристально смотрели друг другу в глаза, словно ища непосредственного, более точного способа передачи мыслей. Они продолжали работать долгие часы, а гроза на улице тем временем стихала, среди всклокоченных туч открывались широкие просветы.