Выбравшись на улицу, он увидел человека в плаще и шляпе, надвинутой на глаза.
— Вы опередили меня, — подошел к нему Хоган. — Я бы в любом случае зашел к вам.
— Я знаю, — ответил Маркони, — но не мог ждать. Пойдемте, я на машине.
Падре Хоган проследил, чтобы камеру хранения закрыли и оставили под охраной, и направился к ожидавшему его автомобилю с открытой дверцей, блестевшему под дождем.
Они ужинали вдвоем в большой библиотеке, падре Хоган рассказывал обо всем, что случилось с ним с момента приземления в Бир-Аккаре, ученый внимательно слушал, стараясь не упустить ни слова, не перебивая.
— Что стало с вашими друзьями? — спросил он под конец.
— Десмонд Гаррет исчез в пустыне вместе с эль-Кассемом, не думаю, что мы о нем еще когда-нибудь услышим. Он живет теперь на земле, где время и пространство перетекают в бесконечность.
— А Филипп?
— Его жизнь — в Калат-Халлаки… Нас спас серебристый звук его систра. Боже мой… Это невероятно…
Когда мы уходили из этого чудовищного места, я спросил его, как он может объяснить подобное чудо. Он ответил: «Не знаю. Он спас нас, точно так же, как две тысячи лет назад спас этрусского прорицателя, единственного, кто выжил из целого римского отряда, отправившегося с экспедицией в пустыню. Но когда во власти паники я стал раскачивать этим маленьким инструментом, ярость вдруг как по волшебству утихла, исчезли ужасные крики, раздававшиеся вокруг, и эта местность, охваченная пламенем, превратилась в мирную землю, в поле, в пастбище. Я услышал плач ребенка, отчаянный плач, и увидел прекрасную женщину с длинными волосами: она нагнулась над колыбелью и пела, встряхивая погремушкой с маленькими костяными и деревянными колечками. И ребенок перестал плакать… Звук погремушки был звуком этого систра».
Так он сказал мне, прежде чем отправиться к любимой женщине, с которой отныне связал свою жизнь. Так он сказал мне, прежде чем исчезнуть в тени этого чудесного и забытого места, и, быть может, его видение, пригрезившиеся события далеких дней, и есть ключ к пониманию нашей жизни и нашей смерти.
Что до меня, то я, рискуя жизнью, спас аппарат, принявший сигнал, дошедший до нас из пропастей космоса. В успехе этой операции есть и ваша заслуга, синьор Маркони, и я намерен соблюсти договор, заключенный с вами падре Бони. Носитель с записью находится не в ящике, который я оставил под охраной в камере хранения, а в другой коробке: ее сейчас выгружают вместе с партией восточных ковров. Вы ведь этого хотели, разве не так? Поэтому попросили меня сначала зайти к вам?
Ученый долго молча смотрел ему в глаза.
— Нет, — произнес он наконец, — не поэтому. Я хотел помешать падре Бони получить доступ к этой памяти. На земле есть только один человек, который может решить судьбу послания, и он сейчас ждет вас. Идите, Хоган, идите к нему и расскажите о том, что видели: как в затерянном уголке пустыни кулак Божий опустился на Башню Одиночества.
— А что будет с падре Бони?
— Не знаю. Я слышал, что он тяжело заболел и его поместили в уединенное, тихое место, где он сможет восстановить здоровье и в особенности спокойствие духа. Если это возможно.
С улицы доносились высокие ноты пасторали, исполняемой на волынке; падре Хоган почувствовал, как к горлу его подкатил ком, и вспомнил маленькую грязную комнату и старого священника, который умирал в ней, дрожа от страха и боли. Он попрощался и спустился на улицу, где ждал автомобиль, чтобы отвезти его в Ватикан. Он решил выйти у начала площади, чтобы пешком пройти по огромному пространству, обнесенному колоннами; взглянул на композицию в честь Рождества, стоявшую в уголке, с младенцем, звездой и царями-волхвами, и остановился ненадолго, чтобы послушать журчание фонтанов. Он закрыл глаза, и ему показалось, что он снова видит чистые воды Халлаки. Прежде чем продолжить свой путь, священник поднял голову, и в то же самое мгновение зажглось окно на последнем этаже Апостольского дворца, словно око, смотрящее во мрак бессонной ночи.