— Красивый вечер, да? И даже не очень холодно.
— Если не будет ветра, ночью похолодает. Хорошенько укройся одеялом.
— Великая победа — в тот момент, когда уже казалось, что все погибло.
— Да. Я принес жертву богам, чтобы отблагодарить их. Думаю, это было чудо.
— Ты действительно веришь в богов?
— Мой учитель в Афинах верил в них, хотя и по-своему.
В это мгновение луна сбросила тончайший покров облаков, и в долине, лежавшей перед нами, стало светло как днем. Ее ровную поверхность из края в край наискось пересекала большая река. Насколько хватало взгляда — нигде не было видно ни единой живой души: ни деревни, ни хижины, ни палатки.
— Тут никто не живет. Это странно: ведь места здесь отлично подходят для выпаса скота.
— Боятся кардухов, — ответил Ксен, — быть может, дикари совершают набеги и по эту сторону реки.
— Значит, они враги.
— Несомненно.
— Однако вчера армены появились в нужном месте в нужное время, подходящее для того, чтобы уничтожить нас одновременной атакой с двух сторон. Как будто сговорились.
— Не начинай, к чему опять подозрения? Подобное попросту невозможно. Эти два народа ненавидят друг друга.
— Значит, кто-то мог скоординировать их действия. Откуда армены узнали, когда мы соберемся переходить реку?
— Чистая случайность.
— А время? Я уже привыкла наблюдать и хорошо знаю, сколько времени нужно армии, чтобы построиться, сколько — чтобы позавтракать, одеться, приготовить животных к выступлению, облачиться в доспехи. Войско арменов больше нашего, а когда они узнали, что мы явимся сюда именно вчера? Как им удалось прийти ровно в нужный момент, с такой точностью?
Ксен задумчиво смотрел на реку, блестевшую в долине.
— В здешних краях невероятно много воды: это Тигр, и мы двинемся вверх по течению до самого истока.
— Ты не хочешь отвечать на мой вопрос.
— Хирисоф — спартанец, я афинянин. Наши города тридцать лет вели между собой кровавую, разрушительную войну, в которой выкосило самых сильных, самый цвет юношества, жгли поля, грабили города, топили в пучине моря корабли, было много жестокости, мести, насилия, пыток…
— Я знаю, что такое война.
— И все же мы с ним друзья, прикрываем друг друга со спины и сражаемся за одно и то же дело, одинаково яростно и рьяно.
— И в чем же состоит это дело?
— Спасти эту армию, спасти «десять тысяч». Они наша родина, мы все ведем эту битву, проявляем мужество и храбрость ради себя самих. Понимаешь?
— Понимаю, но не испытываю твоего доверия.
— Эта земля является частью персидской империи — так почему ж тебя удивляет, что они пытаются нас уничтожить? Арменов повели в бой полководцы-персы, а управляет этим народом сатрап. Его зовут Тирибаз. Они не дадут нам покоя, но мы готовы.
— Знаю. Я всего лишь невежественная девушка, но и забывай: женщины видят и чувствуют то, чего не видят и не чувствуют мужчины. Когда у вас уже не останется врагов, способных нападать, явятся новые — оттуда, откуда их не ждешь.
— Что ты хочешь сказать?
— Ничего. Но в тот день ты припомнишь мои слова.
Я сидела рядом и смотрела на луну в небе, слушала крики и шум из лагеря, радостные возгласы девушек, перекличку часовых, называвших друг друга по имени, чтобы отпугивать окрестный мрак, дабы темные силы ночи знали, что сну не удастся сломить их.
Наконец звуки празднества утихли, а потом и вовсе смолкли. Когда на долину опустилась тишина, труба протрубила один раз, и вторая стража часовых явилась на смену первой.
Ксен отвел меня в палатку, и мы занялись любовью — страстно, но совершенно беззвучно. Ни слова, ни вздоха. Мои речи еще звенели у него в ушах, словно зловещее пророчество, и ему нечего было противопоставить — даже слова любви. Потом он встал и с вином в серебряном кубке отправился на берег реки. И совершил приношение божеству потока: ведь в тот день эти чистые воды окрасились кровью.
Бурная река, подобная дикому быку, называлась Кентрит; на следующий день мы оставили ее позади и начали подниматься по плоскогорью, которое постепенно шло вверх, медленно, почти незаметно — лишь воздух становился более разреженным и холодным и учащалось дыхание.
Теперь Листра уже не так страдала при ходьбе: землю покрывала сухая трава, стада обглодали ее до такой степени, что она превратилась в однородный густой ковер желтовато-серого цвета — и оттенки его чередовались по мере смены освещения. Там и сям торчали стебли овса с малюсенькими колосками, блестевшими, словно золото, и еще одного растения, чьи семена походили на крохотные серебряные круги, напоминавшие греческие монеты. Мы двигались быстро, целый день, от рассвета до заката, ничто не побеспокоило нас. Ксен и Ликий из Сиракуз со своими конными разведчиками скакали туда-сюда, от головы колонны до хвоста, охраняя ее.
Окрестность постоянно менялась, перед нами появлялись величественные складки гор, огромные хребты, глубокие долины, похожие на пропасти, — солнце ярко прорисовывало их контуры. Дни становились короче, свет падал косо, небо приобрело ярко-голубой оттенок и сделалось почти безоблачным.
Воины шли, осматриваясь, разглядывая край, который никто из них прежде не видел. Наш поход казался теперь легким, спокойным — почти приятным, и я начинала надеяться на то, что вскоре мы действительно доберемся до своей цели.
Нашей целью было море.
Внутреннее море, на севере, со всех сторон окруженное землей, море, на берегу которого стоит множество греческих городов-портов, откуда мы сможем отправиться в любое место. Даже домой.
Мне так сказал Ксен, а он обо всем знал: о землях, морях, горах и реках, знал древние легенды и слова мудрецов, — и каждую ночь при свете лампы писал свою хронику.
Через несколько дней мы добрались до истоков Тигра, и я присела у небольшого ручейка, стекавшего со скалы, чистого, как воздух после грозы. Он напоминал ребенка: беспокойный, шумный, — но я-то знала, каким он будет, когда станет взрослым, потому что видела его: огромным, тихим, величавым, сильным и могучим, способным носить на себе корабли и эти странные лодки — круглые, в форме корзины.
Я умыла лицо и ноги в ледяной воде, получила от этого волшебный заряд бодрости и велела Листре тоже искупаться: это придаст сил ребенку и принесет удачу — ведь такие воды питают миллионы людей, дают им отдых и помощь, орошают поля, чтобы родился хлеб, наполняют рыбой сети рыбаков. Струи ручья таинственно сверкали и пели среди скал, на черном блестящем песке. Мы долгими глотками пили эту чистейшую воду и чувствовали, как она растекается по телу, словно живительный сок. Вероятно, она везде была такой, когда родился мир.
Потом войско пересекло еще одну реку, протекавшую по широкому плоскогорью, на котором расположилось множество деревень. Явились гонцы от персидского наместника: они сказали через переводчиков, что хотят говорить с нашими военачальниками. Едва узнав об этом от Ксена, я принялась умолять его не ходить туда, но он улыбнулся: