— Расскажи, прошу тебя. Если не возражаешь, я сяду, чтобы послушать, — сказал я и опустился на жесткую постель.
Марк по-прежнему стоял, опираясь на меч, а брат Джером неуклюже ковылял из угла в угол.
— Я оставил мир, исполненный греха, разврата и суеты, едва мне минуло двадцать. Моя кузина тогда еще не родилась, и я никогда ее не видел. Более тридцати лет я провел в лондонском Чартерхаузе, в мире и покое. То была действительно святая обитель, не то что здешний притон разврата и низости. Да, прежний мой монастырь был островком чистоты посреди нечестивого города, и обитатели его думали лишь о служении Господу. Живя там, я чувствовал, что попал в земной рай.
— И рубашки-власяницы, терзающие плоть, являлись частью установленных в этом раю правил?
— Да, ибо всем нам необходимо помнить, что плоть грешна и вводит нас в искушение. Четыре года с нами провел Томас Мор. Он носил власяницу и после того, как оставил обитель, даже под роскошным одеянием лорд-канцлера. Это помогало ему сохранить кротость, смирение и душевную твердость. Он нашел в себе силы выступить против нечестивого брака короля и отважно взглянул в лицо смерти.
— Полагаю, душевная твердость требовалась ему и раньше, когда он был лорд-канцлером и без колебаний отправлял на костер еретиков. Но тебе, как я догадываюсь, не хватило твердости, брат Джером?
Согбенная спина старика напряглась. Я ожидал новой вспышки гнева, но голос брата Джерома оставался бесстрастным и невозмутимым.
— Когда король заявил, что монахи всех монастырей должны принести ему присягу и признать его верховным главой Церкви, лишь картезианцы воспротивились этому. — Брат Джером обжег меня взглядом. — Мы слишком хорошо понимали, к чему приведет подобное кощунство.
— Да, мне это известно. Члены всех других орденов приняли присягу. Всех, кроме вашего.
— Нас было сорок человек, и они вызывали нас поочередно. Приор Хактон первым отказался от кощунственной присяги, и Кромвель приказал пытать его. Тебе известно, горбун, что ответил твой Кромвель, когда отец Хактон напомнил ему слова Блаженного Августина о том, что Церковь выше Священного Писания? Он сказал, что в грош не ставит Церковь, а слова Блаженного Августина можно понимать как заблагорассудится.
— Лорд Кромвель был совершенно прав, — ответил я. — Священное Писание превыше всего.
— А мнение сына трактирщика выше мнения Блаженного Августина, не так ли? — криво усмехнулся брат Джером. — Только наш благочестивый приор думал иначе. И в результате он был обвинен в измене и казнен в Тайборне. Я присутствовал при казни, видел, как его вздернули на виселице, а потом, когда он был еще жив, палач ножом рассек его тело и выпустил внутренности. А толпа молча наблюдала за его мучениями.
Я перевел взгляд на Марка; он не сводил глаз с Джерома, и на лице его отражалось крайнее душевное волнение.
— Однако с преемником приора Хактона твоему хозяину опять не повезло, горбун, — продолжал картезианец. — Викарий Мидлмор и его старшие монахи тоже отказались приносить присягу. Настал их черед отправиться в Тайборн и окончить свой земной путь. На этот раз толпа не молчала во время казни. То и дело раздавались крики, призывающие к свержению короля. Твой Кромвель не глуп, и он понимал — новая казнь может послужить толчком к мятежу. И он пустил в ход все средства, дабы принудить нас принести присягу. Он отдал нашу обитель в распоряжение своих людей и приказал приколотить к воротам отрубленную руку приора Хактона, гниющую и смердящую. Прихвостни Кромвеля глумились над нами, морили нас голодом, высмеивали наши церковные службы, рвали наши книги. А еще они постепенно удаляли из монастыря самых непокорных. То один, то другой из моих братьев насильственно отсылался в более уступчивый монастырь или просто исчезал.
Старый монах смолк и остановился, опираясь здоровой рукой на спинку кровати.
— Мне доводилось слышать подобные истории, — нарушил я тишину. — Это всего лишь выдумки.
Джером не удостоил меня ответом и снова принялся ходить из угла в угол.
— После того как прошлой весной на севере страны вспыхнуло восстание, король потерял терпение. Нам, оставшимся в обители братьям, было сказано, что в случае, если мы не примем присягу, всех нас от правят в Ньюгейт и обрекут на медленную смерть от голода. Пятнадцать братьев дрогнули. Они приняли богопротивную присягу и обрекли свои души на вечные мучения. Десятерых бросили в Ньюгейт, приковали цепями в смрадной камере и оставили без пищи. Некоторые из них умирали долго, очень долго…
Старый монах внезапно замолчал, закрыл лицо руками и замер, содрогаясь от рыданий.
— До меня доходили слухи об этом, — потрясенно прошептал Марк. — Но я всегда считал, что все они сильно преувеличены.
Я сделал ему знак молчать.
— Даже если рассказ брата Джерома соответствует истине, сам он был не среди тех, кто избрал мученический конец, — напомнил я. — Он уже находился здесь, в безопасности, когда его братья отправились в Ньюгейт.
Старый монах вновь не удостоил меня ответом. Повернувшись ко мне спиной, он утер слезы рукавом одеяния и уставился в окно. Там по-прежнему валил снег, он шел так густо, словно хотел скрыть под белым покрывалом весь мир.
— Да, горбун, меня силой отправили прочь, — произнес он после долгого молчания. — Я знал, какой удел постиг моих духовных отцов и наставников. Мы, оставшиеся в живых братья, подвергались ежедневным поношениям и унижениям, и все же мы служили друг другу поддержкой и утешением. Мы думали, что способны выдержать любые испытания. Тогда я был здоров и крепок, но гордился не телесной, а душевной своей силой.
Тут он зашелся дребезжащим истерическим смехом.
— Но однажды утром за мной пришли солдаты и отвели меня в Тауэр, — продолжил свой рассказ Джером. — Это случилось в прошлом году, в середине мая. Анна Болейн как раз была осуждена на смерть, и в крепости сооружали огромный эшафот. Увидав его, я впервые ощутил страх. Меня бросили в темное подземелье, и сознание того, что я моту дрогнуть, проникло в мою душу. А потом меня привели в просторный подземный зал и приковали цепями к стулу. В углу я увидел дыбу, стол, утыканный крючьями, и веревки. Два рослых стражника стояли рядом, готовые пустить в ход орудия пыток. А за столом напротив меня сидели двое. Одним из них был Кингстон, комендант Тауэра. А вторым, тем, что глядел на меня особенно злобно, был Кромвель, твой хозяин, горбун.
— Сам главный правитель забыл обо всех делах, чтобы тебя допросить? В это трудно поверить.
— Однако он был там. И вот что он мне сказал: «Брат Джером Уэнтворт, ты доставляешь нам слишком много хлопот. Скажи мне прямо и без обиняков, согласен ты признать главенство короля над церковью?» Я ответил, что никогда не признаю этого. Но сердце мое бешено колотилось и готово было выскочить из груди, когда я смотрел в глаза этого человека и видел в них отражение адского пламени, ибо в душе его поселился сам дьявол. Скажи мне, подручный Кромвеля, неужели ты до сих пор не догадался, кто на самом деле твой хозяин?