Николас вернулся к ней, и Мадлен заговорила, уже не колеблясь.
— Я хочу тебе рассказать кое о чем.
— Хорошо.
Он прислонился к стене рядом с ней, но теперь их разделяло небольшое расстояние.
И она поведала ему о дневнике, начиная с того момента, как сестры Бродер передали его ей, а также обо всем, что ей было известно о ковчеге. Это заняло некоторое время, но Николас ее ни разу не прервал.
Когда Мадлен закончила, он довольно долго ничего не говорил, а лишь качал головой, словно не мог прийти в себя от потрясения.
Мадлен и сама не знала, какой реакции ожидала, но чем дольше он молчал, тем тревожнее становилось у нее на душе. Она ощущала, что Николас не просто потрясен самим фактом существования дневника — он с трудом скрывает обиду. Мадлен почувствовала острое раскаяние, поняв, что ей не следовало держать это в тайне от Николаса. Она пыталась найти слова, которые не прозвучали бы банально.
— Я… хотела рассказать тебе раньше, но…
Она замолчала.
Николас пожал плечами.
— Все в порядке. Дело не в том… я знал, что ты темная лошадка — это часть интриги, которая в тебе заключена. Просто я не знаю, что сказать. Я немного ошеломлен. Это огромно, ты же понимаешь…
Мадлен кивнула.
— Да, я знаю.
Казалось, Николас тщательно подбирает слова — он все еще не осознал до конца поразительные вещи, которые ему рассказала Мадлен. И он смотрел на нее с благоговением.
— Ты удивительный человек, Мадлен. В последнее время ты столько перенесла, тем не менее ты продолжала преподавать и одновременно переводила древнюю латынь… я впечатлен. Господи, наверное, ты ужасно устала. Невероятно.
Николас потряс головой, а потом улыбнулся, но Мадлен показалось, что из его улыбки исчезла непринужденность.
— И где же этот дневник девятисотлетней давности — могу я на него взглянуть?
Он был возбужден и чувствовал некоторую неловкость, не совсем понимая, как ему себя вести.
Мадлен колебалась, и он это заметил.
— Я понимаю твои чувства… — Он слегка нахмурился и отвернулся, и сердце Мадлен сжалось.
Ее рассказ ранил Николаса — она слышала это в его голосе, видела в появившихся на лице морщинах. Сейчас Николас выглядел так, как во время их первой встречи, — отстраненным и погруженным в собственные мысли.
— Конечно, ты можешь на него взглянуть, — быстро сказала она, надеясь, что ей удалось изгнать из своего голоса сомнения. Она хотела, чтобы он увидел дневник, но что-то мешало.
Николас вновь улыбнулся, казалось, он ищет на ее лице ответы на какие-то вопросы.
— Пойду проверю, как там погода, — прогуляюсь по церковному двору.
И он ушел.
Мадлен стояла и смотрела ему вслед; как только он ушел, возникшая между ними близость исчезла. Ей вдруг стало холодно в каменном коридоре. Она провела пальцами по волосам и вновь прислонилась к стене.
Фрески начали расплываться, и она заморгала, сообразив, что в глазах стоят слезы. Что за ерунда? Однако слезы уже катились по щекам; казалось, они медленно наполняют пустой колодец ее страданий. Прошло некоторое время, она все еще не понимала, почему плачет, но не могла прекратить рыданий.
Какой-то частью сознания Мадлен понимала, что взрыв ее эмоций вызван не только реакцией Николаса. Чувства переполняли ее, тело все еще содрогалось от плача, однако она ощущала странную отстраненность. Все это было связано с Лидией, дневником и Питером… всему причиной пустота ее жизни.
Она ошибочно позволила себе представить, что прошлое отступило, что будущее может… обещать что-то. Но о каком «что-то» может идти речь? Было ли это ее призраком — или демоном?
Она стояла возле стены, приняв решение больше не реагировать так на близость Николаса, когда он вернется, и терпеливо дожидалась, пока схлынут волны эмоций. Она понимала, что ощущение, будто все ее существо одержимо какой-то могучей силой, скоро должно ее отпустить. Мадлен чувствовала, как слабеют рыдания, и вдруг поняла, что все это время не сводила взгляд с трех волхвов, пришедших поклониться новорожденному Иисусу.
Когда вернулся Николас, ее глаза почти успели высохнуть. Понял ли он, что она плакала? Едва ли, если до них не доносился шум непогоды снаружи, значит, и Николас не мог ничего слышать.
Она отвернулась, пряча следы слез, и ее взгляд остановился на инкрустированном самоцветами ларце, который держал в руках один из волхвов. Мадлен не знала, куда смотрит Николас — на нее или на фреску.
— Ты в порядке? — небрежно спросил он.
Однако ей показалось, что в его голосе прозвучала тревога.
— Да, — пробормотала Мадлен, не уверенная в том, что голос ее не выдаст.
Ей не хотелось, чтобы он увидел ее слабость. Она уже разочаровала Николаса — нет нужды опускаться в его глазах еще ниже.
— Я по-прежнему под впечатлением от твоих достижений — никак не могу прийти в себя, — сказал он, словно прочел ее мысли. — Хочу сказать, что ты оказалась в очень непростом положении. Я восхищен твоим мужеством.
Мадлен не могла говорить. Пытался ли он сказать, что уязвимость заставила ее ошибочно подумать, будто между ними что-то есть? Это он темная лошадка, а не она! Ее взгляд вновь остановился на инкрустированном самоцветами золотом ларце, словно она увидела его в первый раз. В нем было что-то знакомое, и Мадлен ощутила тревогу.
Николас вновь стоял совсем рядом с ней, и рукав его рубашки касался ее руки. Если она повернется, ее лицо окажется всего в нескольких дюймах от его шеи, где расстегнуты верхние пуговицы рубашки.
Однако физическая близость Николаса вдруг стала для нее вторичной. Мадлен наклонилась совсем близко к светящейся золотой краске, которая, словно лампа, излучала свет вокруг ларца, — она поняла!
— Кажется, ты говорил, что фреску восстанавливали в шестнадцатом веке, — тихо сказала она.
Она вновь ощутила близость Николаса, шагнувшего к фреске.
— Да, я помню этот разговор. А почему ты спрашиваешь?
Он заметно оживился, понимая, что в голове у Мадлен идет напряженная работа.
— Как ты думаешь, ты узнаешь руны из того стихотворения, если увидишь их снова?
— Пожалуй, да, ведь я столько времени их изучал.
— Посмотри сюда.
Она отступила в сторону, чтобы Николас мог подойти к фреске.
— Так, так, так, — проговорил он.
Ларец в руках персиянина в экзотических одеждах имел по золотому распятию с обеих сторон куполообразной крышки. На передней стенке была изображена золотая арка, вдоль основания которой шел ряд самоцветов. Более подробная версия ковчега с гобелена Байе. Мадлен тяжело дышала, чувствуя, как ее руки покрываются гусиной кожей.