Закон запрещал предавать тела земле, но прятать не возбранял. «Делай что хочешь – таков будет Закон», – всплыло в памяти.
Можно было бы бросить их здесь же, в лесу, но в последнее время его даже во сне мучил приторный запах тления, и он решил спрятать следы.
Он срезал палатку, завернул белоголового в капроновый тент, туго обкрутил палаточным шнуром и оттащил тело к берегу. Здесь его ожидал настоящий подарок: в осоке дремала резиновая плоскодонка. По воде он мог добраться до недоступных прежде тайников, надежно скрыть улики, припрятать трофеи. Он набил капроновый мешок камнями и переволок в лодку. На середине протоки он перевалил за борт бесформенный сверток.
Через четверть часа убийца вернулся. Все было на месте – догорающий костер, два раздутых рюкзака… Русобородый исчез. На месте, где лежал труп, мох еще темнел от крови. Упав на четвереньки, убийца по-собачьи пытался взять след, трясущимися пальцами ощупывал белый мох. Тело пробирала крупная дрожь, словно чей-то ледяной взгляд следил за ним из лесной темени. Каждый волос на его теле словно заиндевел и поднялся твердой остью. Не смея отвести глаз от леса, пятясь и волоча мешки, он почти упал в лодку.
…Широкими прыжками волчица простегала полосатое от луны редколесье. Ночной ветер нес навстречу теплый смертный запах.
Черное существо она застала на поляне. Стоя на четвереньках, оно торопливо рылось в пахучей груде чужих страшных вещей. Чудовище пахло резко и отвратительно, гораздо хуже, чем пахнут ружейная смазка или гибельные причуды двуногих. В глазах волчицы это существо не было ни животным, ни человеком. Полностью чуждое миру живой природы и света, оно было сгустком мрака, втиснутым в случайную форму, уродливой химерой, опасным мороком. Поодаль навзничь лежал человек, настоящий человек. Он был недвижен и истекал кровью, но по тусклому искристому свечению его лица волчица поняла, что он еще жив. Она затаилась за деревьями, и, когда чудовище удалилось, волоча тяжелую ношу смерти, она, повинуясь древней клятве, впечатанному в нее инстинкту, заставляющему ее племя спасать и выкармливать человеческих детей, подошла к умирающему и лизнула его стылое лицо и склеенные веки, пытаясь настойчивой лаской разбудить «спящего». Его кровь, точнее дух, заключенный в ней, его ускользающее тепло были нужны ей как весенней свет после полярной ночи, как талая вода с кристаллами жизни, с растворенным в ней небом. Неодолимое, почти материнское влечение толкало ее к человеку, беспомощному, как новорожденный кутенок.
И она решилась. Перебросив через загривок теплое, мокрое от крови тело, она, не чувствуя тяжести, порысила через лес.
Свою подмокшую от крови ношу она сбросила у дальнего зимнего логова, на секунду ей стало больно и неловко, рука человека судорожно впилась в ее «воротник». Но мерцающая жизнь уже ушла из него, оставив лишь погасшую, ржавую от крови оболочку. Волчица ощерилась, рванулась, оставляя в руках мертвеца клоки шерсти, отбежала и жалобно завыла…
– Сабурова Гликерия Потаповна, тридцать восьмого года рождения, – вывел следователь Вадим Андреевич Костобоков на сером картоне пропуска. – В следственное….
Сабуром в его деревне звали злую колючку алоэ – крокодилов цвет. Что-то занозистое и неувядаемое было в этой старинной фамилии.
Ну, следак, готовься к бою. Бабушка, должно быть, уже на проходной, посасывает колесико валидола и докучает пуленепробиваемому «милку». Эта настырная старушенция уже несколько раз записывалась на прием по поводу двух довольно каверзных разыскных дел. Но то совещание затягивалось, то грозили военными действиями в столице немирные горцы, и свидеться с просительницей Костобокову не удавалось.
Разыскные дела, переданные Костбокову на списание, удручали безысходностью и наличием какой-то угрюмой тайны. Пропавшие студенты уже полгода значились в розыске, и скромный детективный опыт подсказывал Костобокову, что дело, скорее всего, висяк. Ближайшие пять лет его будут лишь перекидывать и тасовать. Но такие вот несносные, героические бабки, терпеливые и стойкие, как их прорезиненные боты, месяцами осаждают кабинеты и приемные, добиваясь никому не ведомой правды.
Готовясь к разговору, следователь вышел перекурить, вернее, подышать свинцовым туманом курилки. В конце коридора, на лестничном марше, квартировал почти круглосуточный мужской клуб, где в горчично-желтых и сизых клубах до поздней ночи торчало несколько завсегдатаев.
– Ну что, Андреич, опять у тебя протокол допроса застрял? Да обычная бытовуха, подписывай – и с плеч долой… – хохотнуло за облаком ядовитого дыма чернобровое лицо «станичного красавца» Шубанько. – Завтра Муравьев мне подпишет чистосердечное, и к гадалке не ходи!
Шубанько был его куратором. Бывший сокурсник по академии быстро взлетел в чинах благодаря династически выгодному, но не овеянному и тенью любви браку. Прославился сей жизнелюбивый брюнет и как неутомимый балагур и поддаватель пара в генеральских баньках. За последний год подполковник Шубанько, Шубан, возрос еще пышнее и выше, как лопух на свальном месте, и теперь давил на Костобокова со всем упорством второй молодости и нетерпеливой карьерной алчности.
– У вас, пожалуй, не подпишешь… – пробормотал Вадим Андреевич.
Он вспомнил худенького, большеголового, зеленовато-бледного человечка, он походил на инопланетянина, едва понимающего странные законы, царящие на затерянной периферии Млечного Пути. По словам Шубана, Муравьев сразу же ушел в глухую несознанку, и подручным подполковника стоило немалого труда расколоть жестокого убийцу.
После серийных допросов у Шубана Муравьев и вовсе отключился.
Павлу Людвиговичу Муравьеву было лишь чуть за тридцать. Для столичной знаменитости это немного. Молодой ученый, лингвист и этнограф, успел издать несколько нашумевших книг по этнической психологии. Его последняя книга «Раб Луны», напечатанная пока в отрывках, успела вызвать громкий скандал и неутихающие споры в «желтой прессе». Нелепая гибель его юной беременной жены оборвала все.
– Не мог Муравьев убить. Он любил ее. – Костобоков искал и не мог найти слов и доводов более веских, чем любовь, зная, что «просто любовь» уже не может служить защитой и алиби, но обмылки мыслей выскальзывали, не давая поймать что-то важное, что, несомненно, таилось в судьбе Муравьева и его погибшей жены. – Может, убийца ушел через балкон? – угрюмо упорствовал Костобоков. – Надо чердак проверить.
– Ты лучше свой чердак проверь. Это двадцать второй этаж.
– У меня-то с чердаком все в порядке, а вот дело надо срочно направить на доследование… – чуть надавил на начальство Вадим Андреевич.
– Никакого доследования не будет. Злобных мокрушников надо давить! А вот откозлить от суда он может, этот невменяемый… Ух ты, василек какой!
Вадим оглянулся: по коридору шла высокая стройная девушка, похожая на Снегурочку, заплутавшую в прокуренных лабиринтах управления. Предвешняя оттепель вымочила ее полушубок и осыпала росной капелью дымчатый оренбургский платок. Пахнуло нарзанной свежестью и ледоходом, горькой приречной ивой. На нежных щеках – тень опущенных ресниц, золотые косы короной уложены над головой: архаичная, но бесконечно милая прическа. Вывернув шею, Костобоков успел заметить, что ноги у Снегурочки длинные, немного худоватые, но безупречно стройные, с многообещающей выразительностью линий. Да, Шубан зря не вскинется!