Он пошевелил картоны, аккуратно приставленные к стене, выбрал первую попавшуюся и замер.

– Ну, видишь чё? – ехидно спросил Марей.

Малюта поверх очков уставился на пустой картон, такой пустой и гладкий, что выть хотелось. Авенир тасовал картоны, уцелевшие в слякоти Столешникова переулка.

– Что за непонятки? Картины где? – с угрозой приступил он к Марею.

– А это называется прощание с иллюзиями, – прокомментировал Марей.

– Что-то ты больно мудрый, Зипунов, для старателя, – зловеще заметил Малюта.

– А я до того, как породу мыть начал, три года по малолетке сидел, а на зоне из книг были только Библия и словарь атеиста. Вроде умные люди их писали, только ни в одной из этих книг я правды не нашел!

– Ты дурить-то кончай, порода недомытая! – прикрикнул на него Авенир и выразился в сердцах не совсем аккуратно.

– Типун тебе на язык, – опустив глаза, смиренно ответил Марей. – Почто мать-покойницу тревожишь?

Авенир едва заметно изменился в лице и похлопал себя ладонями по груди и бокам, точно искал завалившийся куда-то бумажник, и наконец нашел предмет беспокойства: кончик языка неудержимо чесался, точно просилось наружу гадючье жало. Он зажал себе рот и с глухим воем бросился к зеркалу. На языке и вправду выскочило что-то вроде пенька с лягушачьими глазками. Глазки игриво подмигнули ему, и пенек вытянулся в мохнатого лешачка, полную копию Марея, и так же, как он, молодцевато приосанился перед зеркалом.

Нечленораздельно вопя, Авенир заметался по кабинету, в дверь заглянул охранник, но Малюта дал отмашку, приказывая оставить их одних.

– Да чего убрать-то? – сжалился наконец Марей. – Чистый язычок, розовый, как ветчинки кусок, и картинки все на месте, можете убедиться. Блазнит немного, вот и все, – проворковал он, заботливо заглядывая в пасть Авенира. – Типунок-то он только у курок бывает, когда они зерно нешелушенное клюют, а я ведь вам зернышки от половы отделяю и прямо в клювик кладу.

Авенир неуверенно закрыл рот и пожевал… Метаморфозы во рту утихли, остался только нехороший привкус, точно во рту конный эскадрон ночевал.

Малюта проверил картинную галерею. Изображения не только вернулись на картоны, но даже проявились с добавленной яркостью.

– Вот что, Марей Евграфович… – Малюта выключил ноутбук и быстро собрал со стола какие-то невзрачные бумажки. – Собирайтесь-ка вы в дорогу, поедете с нами на Енисей. Там и проверите ваши гипотезы на опыте, и свою мощь отыщите. Если все, что говорите, правда, мы вас отпустим и наградим. Нет, сначала наградим, а потом отпустим… Хотя возможно, что и наоборот, а пока мы расквартируем вас на нашей базе. Пейзаж за окнами и свежий сосновый воздух напомнят вам отчий край.

Марей ничего не ответил, но, судя по его мрачному виду, он собирался ехать на небо тайгой, то есть готовился к худшему.

Ангелы пещер

Идешь в пещеру, человече, даже неглубокую и знакомую до последнего камешка и выступа, – навсегда попрощайся с белым светом и принеси требы Богам подземным, чуждым всякому земному дыханию, тьме, что была до всякого света, холоду, что был до всякого тепла, и тишине, что старше всякого звука.

Позабыл Северьян этот веками заповеданный порядок.

Больше недели блуждал он в лесу, торил тропу по снежной целине, переходил таежные ручьи и поднимался по уступам гор, выискивая приметные камешки. Залитая воском Данилова хартия вела его за перевалы, проступали на ней горные отроги, речной рукав с бахромой притоков и гранитный крест, прозванный Матерой.

Таежные речки в этих краях неглубоки и завалены бобровыми запрудами. Долог показался Северьяну путь в верховья Удякана по извилистому Емжачу, и он решился идти напрямик через горную гряду. Хорошо, что в зимовье пополнил запас патронов и в первый день добыл на болоте глухаря, а когда снова живот подвело, выбежал на него непуганый заяц-тумак и шутом заходил перед охотником.

В старательском мешке у него было пусто – только два скола алой зернистой киновари, да кубышка с самоцветами. Отдельно лежали чаша из необожженной глины и пучок самодельных жирников – свечей.

Шайтанка далеко оторвалась от горного кряжа, оттого и казалась невысокой сопкой, оглаженной с боков полярными ветрами. Вблизи Шайтанки точили земную грудь золотоносные ручьи, но старатели обходили Шайтанку стороной, и последние человечьи следы терялись в двадцати верстах к югу, где пролегала тайная тропа – Ворга Мертвых.

До гранитного креста Северьян добрался уже в сумерках восьмого дня. Все ближние подходы к горе скрывал густой еловый лес – ерник, выше по склону росли столетние серебристые березы. Как учил Данила, приготовил Северьян семь факелов из крученой бересты – три дойти до места, три – обратно и один запасной. Факелы привязал за спину и спрятал на груди кресало, после, сдвинув камень, протиснулся в узкий лаз и на коленях пополз в каменный зев, туда, где, по словам Данилы, ковром лежали золотые самородки.

Внутри горы было тепло и влажно из-за постоянной капели. Сквозь узкое жерло протиснулся Северьян в просторную подземную храмину и зажег первый факел. Огонь не тревожил спящих в расщелинах змей и летучих упырей, похожих на комки бурой паутины. До тайного места было несколько поворотов подземного хода. Просторные храмины соединялись узкими лабиринтами, и скальные ступени выше человечьего роста всякий раз круто обрывались в глубину.

Звонкая пустота внутри пещер жадно ловила живое дыхание, звук шагов и скрип камней под подошвами. В переменчивом свете проступали из каменных стен величавые лики уснувших великанов. Один за другим прогорели три факела, но крепка в таежниках бережливая жилка; березовые остья Северьян не бросал, а привычно складывал в мешок. До условленного места оставался один переход со спуском в глубину.

Правду сказал Данила! Дивные картины поплыли вокруг Северьяна: вокруг, насколько хватало света, блестел «желтый камень». Руды тоже имеют свой норов и возраст, среди них текучее золото – самое молодое и чистое, а бывает и так: блеснет старателю в полутьме пиритовый иней – и очарует игрой золотой зерни. Своды пещеры на головой Северьяна мерцали, точно покрытые драгоценной испариной, золотая влага копилась в чашах-уступах, бежала вниз густыми потеками, стыла на сколах камней тонкими сосульками, срывалась вниз густой капелью и снова тянулась вверх драгоценными столбиками с грибными шляпками на макушках. Местами хрупкое золотое кружево покрывало валуны и ползло по стенам вверх, как древесный мох. Но дивные игры подземных Богов и красота, недоступная человечьему пониманию, не тронули Северьяна. Воткнул он факел между камней и сел на каменный уступ, обхватив руками голову: золото нашел, да сына потерял, погасла его последняя надежа!

Думал, женится – опамятует! Любовь исцелит погасший разум! А только хуже все запутал… Как быть, если дикой пчелой жалит сердце молодое пламя и тело, как улей, полный ярых сот, течет медом молодых желаний? Заронился он на невестку, на красу ее непорочную, и тяга мужская медвежья зовет обнять, коснуться маковых губ, испить с них росу медвяную, укрыть от невзгод ярой силой, настоянной на травах таежных, на камешках Черного Кама.