Я глотнул обжигающий чай.
— Вот кочан капусты, предмет такой же большой и мудрый, как человеческая голова, — Генрих перебросил с руки на руку кочан капусты. — Однако есть и разница. Человеческая голова всегда в пути, в то время как кочан мирно спит на грядке. Даже овощи могут многому научить человека. Возьмем луковицу. Если ее раздеть, не остается ничего, понимаешь. Ничего! А в капусте есть кочерыжка. Тебе повезло: кочерыжка у тебя крепкая. Кочерыжка — это истина, которую мы проверяем своей жизнью. Когда-то Христос сказал: познайте истину, и истина сделает вас свободными.
— Что есть истина?
— Истина в том, что ты ищешь вовсе не золотой перстень и не ради него рискуешь. Ты никогда не смиришься с несправедливостью, и тихий голос, что звучит в тебе, не умолкнет, пока ты жив. Это и есть голос Бога, голос истины.
— А что этот голос говорит тебе?
Генрих молча смотрел в мои глаза, словно отдавал себя на суд, потом заговорил:
— Этот голос говорит, что мир был сотворен любовью и брат не должен поднимать руку на брата. Кровь — не вода. Это завет!
— Это слишком просто.
— Истина всегда проста.
— Но наш мир — это испорченный телефон, он состоит из искажений и в нем уже нельзя найти программу без вирусов.
Генрих усмехнулся:
— Если ты встретишь девственницу с голубыми глазами, если у нее будет высокий лоб, тонкий красивый нос, золотистый пушок внизу живота и длинные стройные ноги, будь уверен — это «программа без вирусов». За все остальное ручаться нельзя.
— Генрих, давай о другом!
— Научись слушать, парень. Я кое-что видел в доках в ту ночь, когда утонул хозяин новой яхты. Когда ты окрепнешь, мы обследуем это гнездо дьявола, если ты не разучился работать веслами.
Несколько дней я провел под бдительным присмотром немца. Я маленькими глотками пил чай и взахлеб глотал мемуары, полагая, что приобщаюсь к горькому лекарству истины.
* * *
«Накануне Нового года Лебедев организовал мое выступление в особняке на Никитской. Из всей сталинской элиты только Берия жил в старинном особняке, другие члены правительства „ютились“ в старинном доме в переулке Грановского.
Реквизит был доставлен в особняк заранее. Как всегда, отправляясь на выездное выступление, я взял с собой перстень. С недавнего времени я убедился, что если перстень висел на цепочке под рубашкой, то некоторые мои фокусы вроде „конфетного дождя“ заканчивались стойкой материализацией предметов. Я не знал объяснения этому явлению и принимал его как дар перстня.
Люди видят только то, что хотят видеть, и верят лишь в то, во что хотят верить. Если зрители считали конфеты фокусом, то сладкие фантомы исчезали вскоре после представления, но случись кому-нибудь из зрителей перепутать их с настоящим „Бабаевским“ шоколадом, и мои конфеты уже нельзя было отличить от обычных.
Дом министра по примеру дворцов восточных правителей был разделен на две половины. Одна из них была женской, в другой обитал он сам с многочисленной челядью. Мне предстояло выступать в обеденной зале. Лебедев встал в дверях. Он казался мне идеальной человеческой машиной, механическим рыцарем без страха и упрека с жестоким и бесстрашным сердцем.
„Хозяин“ уже был заметно навеселе. Комиссия по проверке фокусов на этот раз была собрана из охранников. Я показал несколько номеров по угадыванию, фокус с картами и с исчезновением большого серебряного самовара.
Ненависть душила меня, мешала сосредоточиться.
„Крыса“ — вскипало в мозгу. Министр звучно икнул, вытер губы салфеткой, подозвал ординарца и нашептал ему в ухо новое указание.
— Дуй „конфетный дождь“. Хозяин ждет, — приказал мне ординарец.
„Крыса…“
С судорожной ненавистью я вызвал в чувствах и памяти тяжело шлепающие о песок арены шоколадки и карамели. Из угла в угол, вдоль стены шмыгнула серая тень, крыса упала на спину с потолка и несколько секунд провела в оцепенении, забарахталась на дагестанском ковре и, волоча хвост, потрусила под диван. Огромный рыжий пасюк объявился на рояле, серые тени, не достигшие полной материализации, обнюхивали блюда на белой скатерти стола и метались по полу из угла в угол. Выхватив из подмышки револьвер, министр принялся палить в крыс. Его бледное оплывшее лицо стало бурым от ярости.
Вытаращив налитые водкой глаза, и не в таких переделках бывалые гости давили призрачных крыс сапогами. Стол опрокинулся, в дверях вопили женщины-подавальщицы.
Охрана в срочном порядке занимала свои посты, выла сирена воздушной тревоги, дом дрожал от топота кованых сапог. Лебедев выдернул меня из столпотворения, потащил по запасной лестнице внутрь дома. Он своим ключом отпер какую-то дверь и втолкнул в душную комнату.
В комнате тускло горел ночник. В окнах плескалась метель. Белый рой бился о стекла. В синем снежном сумраке я в первое мгновенье не узнал ее, но она сама бросилась ко мне. Не в силах разжать руки, мы сели на низкий диван. Она смотрела на меня огромными, обведенными угольной тенью глазами.
— Что с тобой, Настя? Тебя унижают, допрашивают?
— Нет, нет, не бойся за меня…
— Почему тебя держат здесь? Что им нужно?
— Мне показывали старое, темное от времени дело на французском языке. С надписью „Хранить вечно“. Я действительно родилась в Париже. Вскоре моя мать исчезла, а я попала в бродячий цирк. Но я ничего не помню о том времени. Наверное, меня расстреляют… На всякий случай…
Скрипнула дверь, Лебедев глазами показал на часы.
Я схватил Анастасию за руку. План побега за секунды сложился в моем мозгу: прямиком по лестнице, через черный ход до автомобиля Лебедева, а там исчезнуть, раствориться в снежной метели.
— Нет, не сейчас! Ты все погубишь! — Лебедев оторвал меня от Насти и выдавил за дверь: — Быстро в машину, пока они не опомнились!
По коридору, навстречу нам уже грохотал сапогами взвод охраны. Двое часовых остались на пороге комнаты Анастасии.
Во дворе Лебедев затолкал меня в машину. Двигатель еще не успел остыть и завелся с полоборота. Машина раненым зверем металась по московским переулкам, свернула на Бульварное кольцо и понеслась к набережной. Затем резко развернулась, и, путая следы, словно за нами неслась бешеная погоня, помчалась в сторону Таганки и Заставы Ильича.
— Лебедев, мне надо поговорить с вами, остановите машину! — попросил я.
Он свернул в переулок, въехал в арку и затормозил.
Я молча протянул ему перстень с алым камнем:
— Лебедев, я отдам вам этот перстень, только помогите мне спасти ее.
По его скупому, жесткому лицу прошла тонкая судорога. Он взял перстень, посветил зажигалкой. Камень пропитался светом и заиграл.
— Дорогая вещица. Откуда такая?