– …я насчет садовой дорожки. Сильно подозреваю, что можно тут поскользнуться. Вы бы ее песком посыпали…
«Финис… – усмехнулся он про себя, сидя в таксомоторе. – Икар продам без ремонта. Ну его… Марта не хочет новой машины. Права, пожалуй. Надо переждать».
Но Марта отказалась от автомобиля совсем по другой причине. Как-то странно, подозрительно выходит, если не пользуешься собственной машиной, отправляясь (три-четыре раза в неделю, ровно к семи часам вечера) на урок ритмических поклонений и всплескиваиий («Флора, прими эти розы…» или: «О, Солнце…»). А не могла она пользоваться ею потому, что от шофера до анонимного письмеца один только шаг. Нужно, значит, обратиться к другим, – и самым разнообразным, – способам передвижения, вплоть до подземной железной дороги, привозившей очень удобно из любой части города (а окружной путь был необходим, – хотя пешком можно было дойти в четверть часа) на ту улицу, которая выходила на площадь, где по вторникам и пятницам продавалась рыба, шерстяные носки, всякая всячина. Драйер, кстати сказать, никогда в подземных вагонах не ездил, утверждая, что там всегда попахивает сыром. Вообще, – если соблюсти вот эти небольшие, но скучнейшие предосторожности, он вряд ли мог догадаться, что она не четыре раза в неделю, а только раз, – да и то не всегда, – склоняется, рассыпая невидимые цветы, босоногая, в тунике, среди семи-восьми таких же плавных, полуголых, богатых дам,
В тот день, когда в газете, в отделе происшествий мелькнули коммерсант Драйер (владелец магазина «Дэнди») и его почему-то безымянный – и, значит, уже навеки безымянный – шофер, в тот день Марта пришла немного раньше обыкновенного. Франц еще не возвращался со службы. Она села на сизую кушетку, принявшую ее с недовольным кряком, и стала ждать. Лицо у нее было нынче особенно бледное, с едва подкрашенными губами; она надела закрытое платье, бежевое, с пуговками. Когда, знакомыми шагами простучав по коридору, вошел Франц (с той резкой бесцеремонностью, с которой мы входим в собственную, заведомо пустую, комнату), она не улыбнулась. Увидев ее, Франц радостно ахнул и, не снимая шляпы, принялся кропить Марту мелкими поцелуями.
– Ты уже знаешь? – спросила она, и в глазах у нее было то странное выражение, которое он надеялся сегодня не увидеть.
– Еще бы, – сказал он, и, встав с кушетки, быстро стянул с шеи разноцветное кашне. – В магазине узнал. Меня даже расспрашивали, как и что. Я, по правде сказать, вчера немного испугался, когда он так мрачно вошел. Ужас.
– Что ужас, Франц?
Он уже был без пиджака, без галстука и шумно мыл руки.
– Да вот – куски стекла прямо в морду. Углами. А потом тяжелая артиллерия – металл, удар металла… взрывается готова. Я такие вещи так ясно себе представляю. Прямо тошнит.
Она дернула плечом:
– Все – нервы, Франц, нервы. Поди сюда.
Он подсел к ней, и, стараясь не замечать, что сегодня все как-то по-новому, что она поглощена какими-то чуждыми мыслями, тихо спросил:
– А что, – моих туфелек ты сегодня не наденешь?
Это было условное иносказание. Но Марта как будто и не расслышала.
– Франц, – сказала она, гладя его по руке и этим его руку удерживая, – я ведь вчера предчувствовала… Подумай, он чудом выскочил…
На душе у него сразу стало темновато, что-то внутри скучно заскулило; он отвернулся и хотел засвистеть, но звука не получилось, – и он так и остался с мрачно выпяченными губами.
– Что с тобой? Франц! Перестань дурачиться. Слышишь!
Она притянула его к себе за шею; он напрягся, не давался, – но вдруг ее острый, бриллиантовый взгляд полоснул его, и он весь как-то осел, как оседает с жалобным писком детский воздушный шар. Слезы обиды затуманили очки. Он прижался щекой к ее плечу.
– Я не могу так, – заговорил он тихонько подвывая. – Уже вчера вечером… Нет, я не могу так. Уже вчера я почувствовал, что ты меня как-то не по-настоящему, не всецело… Я не могу… Ты так его ждала, так волновалась! И вот теперь – продолжаешь об этом. Ах, это очень тяжело…
Марта замигала в недоумении. Потом поняла.
– Вот оно что, – протянула она, усмехнувшись. – Вот оно что… Прелестно!
Она взяла его голову, поглядела ему в глаза пристально и строго, и затем медленно, с полуоткрытым ртом, словно хотела мягко укусить, приблизилась к его лицу, завладела его губами.
– Эх ты… – сказала она, медленно отпустив его, – эх ты… – повторила она, кивая и усмехаясь в нос. – Я хочу, чтобы ты понял, какой ты глупый… Постой же…
Но Франц нежно взбесился. С края кушетки хлопнула на пол сумка, и никто ее не поднял. Марта стала вдруг что-то говорить вполголоса, торопливо и несвязно; так бывает со спящим: застонет и быстро-быстро забормочет, – потусторонняя скороговорка… Потом смолкает. И после молчания, она сказала мутным спросонья голосом:
– Подними, моя радость, сумку. Все, кажется, рассыпалось.
Он поднял. Ему было опять совсем легко и весело. Вполне понятно, что она вчера волновалась. Просто – дружеская тревога. Ничего тут нет особенного.
– Слушай, – сказала она, погодя. – Слушай, Франц… как было бы чудесно, если б не нужно было мне уходить сегодня. Ни сегодня, ни завтра. И вообще – никогда. Конечно, мы бы не могли жить вот в такой крохотной комнатке.
– Мы бы взяли комнату побольше, да посветлее, – уверенно сказал Франц.
– Да, – давай, помечтаем. Побольше и посветлее. Даже, пожалуй, две комнаты, а? Ты думаешь – три? И еще кухню…
– Но ты бы не стряпала. У тебя такие драгоценные ногти.
– Да, конечно; у нас была бы прислуга. Взяли бы ту же Фриду. Мы как говорим, – три комнаты?
– Нет, четыре, – подумавши, сказал Франц. – Спальня, гостиная, кабинет, столовая…
– Четыре. Так. Квартиру в четыре комнаты. С кухней. С ванной. И спальня будет вся белая, правда? А остальные комнаты будут синие. В гостиной и зале будет много, много цветов. И еще, в верхнем этаже будет комната – на всякий случай – для гостей, что ли…
– Как, – в верхнем этаже?
– Ну да: у нас будет вилла.
– Да, конечно, – кивнул Франц.
– Давай дальше, милый. Значит, вилла. Со светлым холлом. Ковры, картины, серебро. Так? И небольшой сад. Газон. Фруктовые деревца. Магнолии. Правда, Франц?
Он вздохнул. «Все это будет только лет через десять. Я не скоро выбьюсь…»
Марта затихла, – как будто ее не было в комнате. Он, улыбаясь, повернулся к ней и застыл в свою очередь: она на него смотрела, сощурившись, прикусив губу.
– Десять лет, – сказала она горько и холодно. – Ты хочешь ждать десять лет?
– Мне так кажется, – отвечал Франц. – Я не знаю. Может быть, если очень повезет… Но ведь вот: возьми Пифке; он с самого начала, – значит, лет десять, – в магазине. И занимает хорошую должность. А я знаю, что он живет очень скромно… получает не больше трехсот пятидесяти в месяц. Жена у него тоже служит. Квартира малюсенькая…