Я почувствовал смутное разочарование. Я всегда сентиментально предполагал — без особых на то причин, — что попугая нашли среди личных вещей писателя после его смерти (что, несомненно, объясняет, почему я тайно отдавал предпочтение попугаю из Круассе). Конечно, фотокопия ничего не доказывала, кроме того, что Флобер одолжил у музея попугая, а затем вернул его. Штамп музея оспорить было сложнее, но и это нельзя считать решающим доводом…
— Наш настоящий, — снова без всякой нужды повторил сторож, провожая меня к выходу.
Кажется, наши роли переменились: теперь он, а не я нуждался в убеждении.
— Не сомневаюсь, что вы правы.
Но я сомневался. Я поехал в Круассе и сфотографировал второго попугая. На нем тоже оказался музейный штамп. Я согласился со смотрительницей, что это и есть аутентичная птица, а попугай в Отель-Дьё — явный самозванец.
После обеда я поехал на Cimetière Monumental. «Ненависть к буржуазии — начало добродетели», — писал Флобер, и, однако же, он похоронен среди самых представительных семейств Руана. В одну из первых своих поездок в Лондон он посетил Хайгейтское кладбище и нашел его слишком прилизанным: «Кажется, все эти люди умерли в белых перчатках». На Cimetière Monumental они умерли во фраках и при орденах, а похоронили их вместе с их лошадьми, собаками и английскими гувернантками.
Могила Гюстава маленькая, непритязательная; однако в этом окружении эффект получается не такой, будто здесь покоится художник и антибуржуа, но скорее как будто это буржуа-неудачник. Я облокотился на ограду семейного участка — даже в смерти можно оставаться землевладельцем — и вынул экземпляр «Простой души». Описание попугая, которое Флобер дает в начале четвертой главы, очень немногословно: «Его звали Лулу. У него было зеленое тельце, розовые кончики крыльев, голубой лобик и золотистая шейка». Я сравнил две фотографии. У обоих попугаев зеленые тела, у обоих розовые кончики крыльев (в версии Отель-Дьё розового больше). Но голубой лобик и золотистая шейка, несомненно, принадлежали попугаю из Отель-Дьё. У попугая из Круассе все было наоборот: лобик золотистый, а шейка зелено-голубая.
Казалось бы, вопрос был разрешен. И все равно я позвонил месье Люсьену Андрие и объяснил в общих словах предмет моего интереса. Он пригласил меня зайти к нему на следующий день. Пока он диктовал адрес — рю де Лурдин, — я представлял себе дом, из которого он со мной говорит, солидное, буржуазное жилище флобероведа. Крыша мансарды с круглым окном — oeil-de-boeuf, розоватый кирпич; внутри — отделка времен Второй империи, прохладная серьезность, застекленные полки с книгами, натертые воском панели и пергаментные абажуры: я уже вдыхал мужской, клубный запах.
Этот придуманный мной дом оказался самозванцем, миражом, выдумкой. Настоящий дом флобе-роведа находился на другом берегу реки, в южном Руане, в заштатном районе, где мелкие предприятия теснятся среди рядов одинаковых домов из красного кирпича. Грузовики, которые кажутся слишком большими для этих улиц, несколько магазинчиков, почти столько же баров; один из них предлагал в качестве блюда дня tête de veau. Как раз перед поворотом на рю де Лурдин — указатель на руанскую скотобойню.
Месье Андрие ждал меня на крыльце. Это был маленький старичок в твидовом пиджаке, твидовых шлепанцах и твидовой шляпе. К лацкану была прикручена трехцветная орденская планка. Он снял шляпу, чтобы поздороваться со мной, потом снова надел ее, объяснив, что летом его голова довольно чувствительна. Шляпа оставалась на его голове и дома, во время нашей беседы. Кто-то мог бы посчитать его придурковатым, но не я. Я говорю как врач.
Он сообщил мне, что ему семьдесят семь лет и что он секретарь и старейший из ныне живущих членов Общества друзей Флобера. Мы сели по разные стороны стола в гостиной, стены которой были увешаны всякой всячиной: мемориальные таблички с портретами Флобера, картина с видом Гроз-Орлож, написанная самим хозяином. Комната была маленькая, забитая разными предметами, занятная и нестандартная: что-то вроде более опрятной версии жилища Фелисите или флоберовского павильона. Месье Андрие показал мне собственный карикатурный портрет, нарисованный кем-то из друзей: он был изображен в виде ковбоя с большой бутылкой кальвадоса, торчащей из бокового кармана. Я мог бы спросить, по какой причине мой приветливый и безобидный хозяин предстает в таком свирепом обличье, но не стал. Вместо этого я достал свой экземпляр книги Энид Старки «Флобер: становление мастера» и показал ему фронтиспис.
— C’est Flaubert, ça? — спросил я, просто чтобы убедиться.
Он хихикнул.
— С’est Louis Bouilhet. Oui, oui, с’est Bouilhet.
Ему явно не впервые пришлось отвечать на этот вопрос. Я проверил еще несколько мелочей и наконец спросил о попугаях.
— А, попугаи. Их двое.
— Да, а вы знаете, который из них настоящий?
Он снова хихикнул.
— Музей в Круассе создавали в тысяча девятьсот пятом году, — ответил он. — Это год моего рождения. Естественно, меня при этом не было. Они собрали все, что смогли, — ну, вы сами видели. — Я кивнул. — Получилось негусто. Многие вещи пропали. Но куратор решил, что они смогут заполучить попугая Флобера, Лулу. Поэтому они отправились в Музей естественной истории и сказали: «Дайте нам, пожалуйста, попугая Флобера. Он нам нужен для павильона». И музей ответил: «Конечно, пойдемте».
Месье Андрие явно рассказывал эту историю не впервые, он знал, где сделать паузу.
— И они повели куратора туда, где у них хранится резервная коллекция. Хотите попугая? Вот секция птиц. Дверь открылась, и перед ними оказались… пятьдесят попугаев. Une cinquantaine de perroquets!.. Что они сделали? Единственную разумную, логичную вещь. Они взяли «Простую душу», перечитали описание Лулу. — (Точно как я за день до этого.) — И потом выбрали попугая, который больше всего подходил под описание… Через сорок лет, после последней войны, стала создаваться коллекция в Отель-Дьё. И снова создатели коллекции пришли в музей и сказали: «Можно нам взять попугая Флобера?» Конечно, сказал музей, выбирайте, но смотрите не ошибитесь. Снова пришлось обратиться к «Простой душе» и выбрать самого подходящего попугая. Так и получилось, что их два.
— Значит, если павильон в Круассе выбирал первым, то настоящий попугай у них?
Месье Андрие не казался особенно в этом убежденным. Он сдвинул свою твидовую шляпу на затылок. Я достал фотографии.
— Но если так, то как же быть с этим?
Я процитировал знакомое описание попугая и указал на несовпадающие по цвету лоб и шею попугая из Круассе. Почему попугай, которого выбрали позже, больше похож на описание в книге, чем попугай, которого выбрали раньше?
— Ну, тут нужно помнить две вещи. Во-первых, Флобер был художником. Он следовал своему воображению. Он легко мог изменить факт в угоду ритму и часто это делал. Да, он взял из музея попугая, но это не значит, что он описал его буквально. Почему бы не изменить окраску, если так будет лучше звучать фраза? Во-вторых, Флобер вернул попугая в музей, когда закончил повесть. Это было в тысяча восемьсот семьдесят шестом году. Павильон создали только через тридцать лет. Чучела животных пожирает моль. Они разваливаются. Ведь именно так случилось с попугаем Фелисите. Из него выпала набивка.