Укутавшись в пледы, они смотрели вниз в сторону Жиронды, которую иногда озаряла преждевременная ракета. Дрожащий, но более надежный свет исходил от фонаря «летучая мышь» на столике между ними. Эмили было видно, что балясины, которыми десять лет назад они заменили сгнившие, теперь обрели цвет старых, и она уже не могла ни распознать, ни вспомнить, какие были какими.
Флоренс наполнила их рюмки вином урожая 1898 года. Сбор был небольшим, пострадавшим от отсутствия дождей после засушливого лета. Вино 1899 года, пока выдерживаемое в chai, уже обещало быть великолепным, величественным завершением столетия. Но и вино 1898 года имело свои достоинства, хотя были ли они всецело его собственными — другой вопрос. Флоренс, пусть и благодушная по природе, не могла отогнать интригующую мысль, что их вино как будто приобрело некоторую добавочную крепость между его путешествием в бочках в Бордо и возвращением оттудав бутылках. Однажды с веселой беззаботностью она рискнула сообщить эту мысль Эмили, которая резко ответила, что все хорошие вина прибавляют веса в бутылках. Флоренс покорно приняла эту отповедь, а про себя дала зарок никогда более даже косвенно к этой теме не возвращаться.
— Ты можешь гордиться этим годом.
— Мы обе можем гордиться.
— Тогда я предлагаю тост. За Шато О-Рейли.
— За Шато О-Рейли.
Они выпили и направились к краю террасы, кутаясь в пледы. Рюмки они поставили на балюстраду. Английские напольные часы пробили двенадцать, и в небо взмыл первый фейерверк нового столетия. Флоренс и Эмили затеяли игру, отгадывая, откуда взлетают фейерверочные огни. Шато Латур, очевидно, рубиновый всполох совсем рядом. Шато О-Брийон — золотисто-коричневое блистание вдалеке. Шато Лафит — изящный узор на севере. В промежутках между разбросанными вспышками света и не страшным треском рвущихся ракет они предлагали тост за тостом. Они повернулись в сторону Англии и выпили, в сторону Парижа, в сторону Бордо. Затем они повернулись друг к другу на тихой террасе, а «летучая мышь» бросала свет на их юбки, и подняли рюмки за новое столетие. Последняя заблудившаяся ракета низко перелетела реку и взорвалась над их маленьким port. Рука об руку они направились в дом, оставив недопитые рюмки на балюстраде, а фонарь — догорать в одиночестве. Флоренс напевала вальс, и они шаловливо протанцевали остающиеся несколько шагов до стеклянных дверей.
В прихожей под газовым рожком у подножия лестницы Флоренс сказала:
— Ну-ка покажи язык!
Эмили деликатно высунула примерно сантиметр с половиной.
— Как я и думала, — сказала Флоренс. — Крала виноградины. Каждый год одно и то же непослушание.
Эмили понурила голову в притворном раскаянии. Флоренс нравоучительно хмыкнула и завернула газовый рожок.
Пожилой англичанин ехал в Париж по делам. Неторопливо устраиваясь на своем месте, он поправил подголовник и подставку для ног; недавно пришлось вскопать после зимы пару грядок, и спину все еще поламывало. Он раскрыл складной столик, проверил, работают ли вентилятор и лампочка над сиденьем. Ни бесплатный журнал, предлагаемый железнодорожной компанией, ни наушники и видеоплейер, на экране которого уже светилось обеденное меню с перечнем вин, не привлекли его внимания. Нет, он отнюдь не противник еды и напитков; хотя ему уже под семьдесят, он по-прежнему с волнением, порою совестясь самого себя, предвкушает очередную трапезу. Но теперь уже не боится показаться — даже себе, не только окружающим — чуть-чуть старомодным. Вот и сегодня: хотя пассажиров бизнес-класса кормят обедом бесплатно, он везет из дому бутерброды, а в специальной холодильной сумке — маленькую бутылочку мерсо; сторонний человек увидит в этом, наверное, одну лишь блажь. Пусть; он поступает так, как хочется ему.
Когда состав плавно и торжественно отошел от вокзала Сент-Панкрас, пожилой господин по обыкновению принялся размышлять над общеизвестным, но удивительным обстоятельством: на протяжении его жизни Париж стал ближе, чем Глазго, а Брюссель — чем Эдинбург. Выехав из дому в северной части Лондона и ни разу не предъявив паспорта, он может спустя менее трех часов уже шагать по отлого идущему под уклон бульвару Мажанта. [152] Важно только иметь при себе общеевропейское удостоверение личности, да и то лишь на случай, если владельцу вздумается ограбить банк или упасть на рельсы в метро. Он достал из бумажника пластиковый прямоугольник: имя, адрес, дата рождения, пенсионный счет и номер социальной страховки, телефон, факс и электронная почта, группа крови, перечень заболеваний, данные о кредитоспособности и сведения о ближайших родственниках. Но всё, кроме имени и адреса, зашифровано в маленьком радужном ромбе. Он прочел свое полное имя — два слова и инициал, за долгие годы ставшие настолько привычными, что не задевают сознания, — и вгляделся в фотографию. Длинное худощавое лицо, кожа под подбородком обвисла, на щеках яркий румянец и несколько лопнувших жилок — плата за пренебрежение советом врача воздерживаться от алкоголя; а глаза серийного убийцы, как бывает на моментальных снимках. Ему всегда казалось, что он человек не тщеславный, но поскольку собственные фотографии его, как правило, слегка разочаровывают, он, видимо, все же не лишен тщеславия.
Впервые он побывал во Франции пятьдесят шесть лет назад, всей семьей они поехали на машине отдыхать в Нормандию. Тогда не было паромов, на которых можно, не выходя из автомобиля, переправиться через пролив, не было экспрессов «Евростар» и «Le Shuttle». [153] В те времена на пристани в Ньюхейвене машину закрепляли на деревянной площадке и, словно тюк товара, опускали в трюм. Память привычно развертывает перед ним подробности тех путешествий. Он отплывал из Дувра, Фолкстона, Ньюхейвена, Саутгемптона, Портсмута. Высаживался в Кале, Булони, Дьеппе, Гавре, Шербуре, Сен-Мало. Вылетал на самолете из Хитроу, Гатвика, Станстеда и Лондонского городского аэропорта; садился в Ле-Бурже, Орли, Руасси. В шестидесятых годах он совершил ночное путешествие в спальном вагоне от вокзала Виктория до Гар-дю-Нор. [154] А еще примерно в те же времена уже существовал маршрут «Серебристая стрела», которым все очень гордились: за четыре часа с четвертью вы попадали из центра одной столицы в центр другой — с вокзала Ватерлоо [155] в Лидд, [156] из Лидда в Ле-Туке, [157] а там у посадочной полосы уже ждал экспресс на Париж. Что еще? Летал из Саутгемптона (точнее, из Истли) в Шербур и по так называемому «воздушному мосту», а его кургузый «моррис-майнор» путешествовал в брюхе неуклюжего грузового самолета. Высаживался в Монпелье и Лионе, Марселе и Тулузе, в Бордо, Ницце, Перпиньяне, Нанте, Лилле, Гренобле, Нанси, Страсбурге, Безансонге. По монорельсовой железной дороге возвращался из Нарбона, Авиньона, Бривла-Гайарда, Фрежюса и Перпиньяна. Сколько раз он летал над этой страной, пересекал ее на поездах и автобусах, ездил на собственной машине и на попутках; бродя по Севеннам, [158] натирал на ногах мозоли величиною с крупный боб. За эти десятилетия у него накопилось несколько изданий мишленовских [159] карт; стоит развернуть любую, и в памяти ярко вспыхивают картины прошлого. Он хорошо помнит, как поразился лет сорок тому назад, увидев, что французы ввели у себя круговые нерегулируемые развязки: бюрократия, с ее чиновными установлениями, уживается здесь с галльским свободолюбием без извечных французских коллизий. Потом французы ввели еще одно новшество — «спящий полицейский»: асфальтовый гребень поперек проезжей части; они называют его ralentisseur, или policier couchant. [160] Странно, что у нас полицейский спит, а у них — только лежит. Что бы это значило?