Кобылка, не ведавшая, что ей суждено быть запечатленной на его последнем холсте, сама вышла на тропу. Особняк мистера Таттла остался далеко позади. Лесная чаща содрогнулась от вопля.
Когда на меня в детстве нападала икота, мама приносила ключ от черного хода и, оттянув воротник моей рубашки, бросала мне за шиворот холодный металл. В ту пору я считал, что это обычная медицинская — или материнская — процедура. И лишь гораздо позже стал задумываться, почему это средство оказывалось действенным: то ли потому, что отвлекало внимание, то ли потому, что имело под собой клиническую основу — то есть одно ощущение непосредственно воздействовало на другое.
В возрасте двадцати лет, когда я был отчаянно влюблен в замужнюю женщину, ни сном ни духом не ведавшую о моей преданной страсти, у меня началось кожное заболевание — уже не помню, как оно называлось. Все тело, от запястий до щиколоток, багровело, чесалось так, что каламиновый лосьон уже не помогал, потом начинало слегка шелушиться, а затем полностью облезало, как у линяющей рептилии. Я крошился на рубашку и брюки, на простыни, на ковер. Шелушение и зуд не распространялись на кисти рук, ступни и паховую область. Врача я не спрашивал, откуда такая напасть, и той женщине в любви не признался.
После развода мой приятель Бен, врач по профессии, предложил мне показать ему руки. Я спросил, не возвращается ли современная медицина к хиромантии — вернулась же она, скажем, к пиявкам; и, если уж на то пошло, долго ли ждать нашествия астрологии, магнетизма и теории первоначал. Он ответил, что, по его мнению, цвет моих рук и кончиков пальцев выдает злоупотребление алкоголем.
Через какое-то время, сбавив обороты, я заподозрил обман и спросил, не припугнул ли он меня для прикола или просто от балды. Он повернул мои руки ладонями вверх, одобрительно кивнул и объявил, что теперь начнет подыскивать незамужнюю медичку, которая, если повезет, отнесется ко мне без отвращения.
* * *
Вторая наша с ней встреча произошла на вечеринке, которую устраивал Бен; она пришла с мамой. Вы когда-нибудь видели, чтобы мать и дочь вместе тусовались — и выясняли, кто кому нужнее? Дочка, мол, выводит мамочку в гости, а мамочка следит, чтобы к дочке не клеился кто попало. Скорее и то и другое. Даже если они изображают задушевных подружек, в их поведении обычно сквозит легкий напряг. Недовольство либо остается невысказанным, либо подчеркивается за счет вытаращенных глаз, презрительной гримасы и брошенного вскользь: «Ей до меня никакого дела нет».
Мы стояли тесным кружком; четвертого участника моя память не сохранила. Она оказалась напротив меня, ее матушка — слева. Я старался быть самим собой (понимайте, как хотите) и хотя бы производить удобоваримое впечатление, если не любезничать. Любезничать, разумеется, с мамашей; у меня не хватало духу любезничать с моей избранницей напрямую — во всяком случае, на людях. Не помню, о чем у нас был разговор, но все, похоже, шло гладко; возможно, благодаря ныне забытому четвертому участнику. Точно помню одно: она опустила правую руку вдоль туловища и, когда я без всякой задней мысли посмотрел в ее сторону, незаметно показала, что хочет курить — ну, вы знаете этот жест: указательный и средний пальцы вытянуты и слегка разведены, а другие пальцы скрыты за ладонью. Мне подумалось: если медичка курит — это уже неплохо. Не прерывая беседы, я достал пачку «Мальборо-лайт» и ощупью (все мои действия совершались на уровне пояса) вытащил одну сигарету, положил пачку в карман, взял сигарету за фильтр, завел руку за мамашину спину и почувствовал, как сигарету взяли у меня из пальцев. Заметив легкое замешательство с ее стороны, я опять полез в карман, достал плоскую книжечку спичек, взял за серную полоску, передал туда же, дождался, чтобы ее взяли у меня из пальцев, увидел, как она зажгла сигарету, затянулась, опустила клапан книжечки в исходное положение и вернула мне спички за маминой спиной. Я деликатно принял их тем же концом, которым передавал.
Уточню: мать все прекрасно понимала. Но ни словом, ни вздохом, ни укоризненным взглядом не заклеймила меня как отравителя. Я тут же к ней проникся, решив, что она одобряет такое понимание между мною и своей дочерью. Не исключено, что она придержала свое неодобрение по стратегическим мотивам. Но меня это не волновало, точнее, я не собирался париться по этому поводу — проще было думать, что она одобряет. Но суть не в том. Мамаша — это так, между прочим. Главное — те три момента, когда некий предмет переходил из одних пальцев в другие.
Это был наш самый тесный контакт за весь вечер — и за следующие полтора месяца.
* * *
Знаете такую игру: участники с закрытыми или завязанными глазами садятся в кружок и угадывают предметы на ощупь? Передаешь предмет соседу, и он тоже говорит свою отгадку. Или еще так можно: все держат свои догадки при себе, а потом по команде выкрикивают.
Бен рассказывает — однажды у них в компашке пустили по кругу сыр моцарелла, и три человека сказали, что это грудной имплантат. Студенты-медики, что с них взять; но когда у тебя завязаны глаза, появляется какая-то обнаженность, что ли, да и фантазия может разыграться, особенно если предмет мягкий и влажный. Мой личный опыт подсказывает, что самая прикольная обманка, на которую всегда кто-нибудь ведется, получается из очищенного плода личи.
Лет десять — пятнадцать назад смотрел я в театре «Короля Лира»; на сцене вместо декораций была только голая кирпичная стена, а действие изобиловало всякими зверствами. Ни режиссера, ни исполнителя заглавной роли уже не помню, но что врезалось в память — так это сцена ослепления Глостера. Обычно графа связывают и перебрасывают через кресло. Герцог Корнуэльский говорит слугам: «Держите кресло, молодцы!», а потом обращается к Глостеру: «Сейчас я растопчу твои глаза ногами!» Он вырывает у Глостера один глаз, и Регана ледяным тоном приказывает: «Рви и второй. Он первому укор». Вскоре гремит знаменитое «Вон, гадостная слизь! Наружу хлынь!», Глостера рывком поднимают, и по его лицу стекает бутафорская кровь.
В той постановке ослепление происходило за сценой. Помню, как дергались ноги Глостера, торчавшие из-за кирпичной кулисы; впрочем, это я мог впоследствии сам додумать. Но меня поразили его вопли, которые просто терзали душу оттого, что доносились из-за сцены: вероятно, незримое страшит сильнее того, что открыто взору. Когда Глостера ослепили на один глаз, глазное яблоко покатилось по сцене. Помню — и явственно вижу, — как он, поблескивая, скользит по наклонной плоскости. Опять вопли — и второй глаз швыряют на сцену из-за кулис.
Это были — вы, наверное, поняли — очищенные плоды личи. А потом произошло вот что: герцог Корнуэльский, тощий, как смерть, грохоча сапогами, вернулся на сцену, догнал глазные яблоки и растоптал их — уже окончательно.
* * *
А вот еще одна детская забава из той поры, когда я частенько мучился икотой. На первой перемене мы запускали в школьном дворе машинки. У этих литых моделей длиной в четыре дюйма были настоящие резиновые шины, которые можно было снять, если требовалось изобразить пит-стоп. Яркие борта украшали забойные гоночные эмблемы: красные — «мазерати», зеленые — «вэнуолл», голубые… не иначе как что-то французское.