Как нетрудно догадаться, меня особенно подкупил пассаж о верности нравственным принципам, из которого следовало, что стоит мне только заявить о нарушении некоего освященного веками рыцарского кодекса чести, а еще лучше — какого-нибудь современного нравственного постулата, как Адриан, естественно и логично, тут же прекратит ее пялить. Если, конечно, она не водила его за нос, как меня. Восхищало и лицемерие, с которым мне не просто поведали то, чего я бы никогда не узнал (а если б и узнал, то когда-нибудь потом), но и указали, на кого Вероника меня променяла: на самого блестящего из моих друзей, на кембриджского умника, не уступавшего Братцу Джеку. Вдобавок мне дали понять, что, надумай я приехать повидаться с Адрианом, она будет ошиваться рядом, — и это предупреждение возымело желаемый эффект, потому что у меня тут же пропала охота видеть Адриана. Неплохо придумано, и наверняка за один день или за одну ночь. Опять же подчеркну, что это мое сегодняшнее прочтение тогдашних известий. Вернее, это то, что моя память на сегодняшний день сохранила от тогдашнего прочтения известий того времени.
Но я считаю, что у меня развит инстинкт выживания, или самосохранения. Очевидно, тот самый, что Вероника назвала трусостью, а я — бесконфликтностью. Во всяком случае, что-то подсказало мне не ввязываться, хотя бы до поры до времени. Я взял первую попавшуюся открытку — с видом подвесного моста в Клифтоне — и написал что-то в таком духе: «Сим подтверждая получение Вашей эпистолы от 21-го числа, нижеподписавшийся покорно просит принять его поздравления и желает засвидетельствовать, что возражений у него нет, дружище». Глупо, но предельно ясно; на тот момент сгодилось. Я решил делать вид (особенно перед самим собой), что ничего не имею против. Сосредоточусь на учебе, заблокирую эмоции, пошлю подальше девушек из паба, буду по мере надобности мастурбировать и брошу все силы на получение заслуженных баллов. Так я и сделал (набрал, кстати, два к одному).
Сдав выпускные экзамены, я остался еще недели на три, влился в новую компанию, регулярно выпивал, покуривал дурь и ничего не брал в голову. Разве что пытался вообразить, что еще Вероника могла наплести про меня Адриану. («Он лишил меня девственности и сразу бросил. Это было почти как изнасилование, понимаешь?») Пытался вообразить, как она увивается вокруг него — это начиналось у меня на глазах — и как льстит, потакая его самолюбию. Как я уже говорил, Адриан, при всех своих академических успехах, не был человеком практического склада. Отсюда — резонерский тон его письма, которое я, ропща на свою судьбу, перечитывал раз за разом. Наконец я созрел, чтобы написать ему нормальный ответ, без всяких эпистолярных закидонов. Насколько мне помнится, я открытым текстом высказал ему почти все, что думал об их с ней общих моральных принципах. Посоветовал ему быть осмотрительным, так как, по моему разумению, Вероника понесла ущерб много лет назад. В заключение я пожелал ему удачи, сжег его письмо в пустом камине (театральный жест, я согласен, но прошу учесть мою молодость в качестве смягчающего обстоятельства) и решил навсегда вычеркнуть эту парочку из своей жизни.
Какого рода «ущерб» я имел в виду? Это была всего лишь догадка; никаких веских доказательств я привести не мог. Но, оглядываясь на те злополучные выходные, я понимал: дело не в том, что наивный паренек стушевался рядом с более светскими, искушенными личностями. Хотя и это сыграло не последнюю роль. Но главное — я нутром чувствовал какой-то заговор между Вероникой и ее неуклюжим, властным отцом, который обращался со мной как с дебилом. А также между Вероникой и Братцем Джеком, чья жизнь и манера поведения, совершенно очевидно, казались ей верхом совершенства: она словно назначила его верховным судьей, когда прилюдно спросила — и этот вопрос при каждом повторе звучит все более презрительно: «Как по-твоему, этот подойдет?» А с другой стороны, я не видел никаких признаков заговора между Вероникой и ее матерью, которая, несомненно, видела ее насквозь. Как миссис Форд нашла возможность предостеречь меня по поводу своей дочки? Очень просто: в то утро, на следующий день после моего приезда, Вероника объявила родным, что я люблю поваляться в постели, и ушла из дому с отцом и братом. Никогда в наших с ней разговорах даже намека не было на такую мою привычку. Я никогда не любил валяться в постели. И даже сейчас этого не выношу.
Затрудняюсь сказать, какой смысл я вкладывал в слово «ущерб», когда писал Адриану. Если я в последующие годы и прояснил для себя этот вопрос, то лишь в малой степени. Моя теща (слава богу, не имевшая никакого отношения к тем событиям) тоже была обо мне невысокого мнения, но, по крайней мере, говорила об этом откровенно, как, впрочем, и обо всем другом. Как-то раз, когда пресса и телевидение наперебой обсуждали очередной случай жестокого обращения с детьми, она сказала: «На мой взгляд, все мы через это прошли». Уж не веду ли я к тому, что Вероника была, как сегодня принято говорить, жертвой «ненадлежащего обращения»: плотоядных сальностей хмельного отца, который ее купал или укладывал спать, или более чем родственных нежностей брата? Как знать? Пережила ли она одномоментную утрату, отвернулись ли от нее близкие, когда она больше всего нуждалась в любви, подслушала ли она в детстве какой-то разговор, из которого заключила, что…? Опять же не могу знать. Ни документальных, ни даже спекулятивных подтверждений у меня нет. Вспоминаю, что сказал старина Джо Хант, когда дискутировал с Адрианом: «Поступки человека зачастую выдают его душевное состояние». Это касается истории — Генриха Восьмого и ему подобных. А в повседневной жизни, на мой взгляд, справедливо как раз обратное: нынешнее душевное состояние позволяет судить о прошлых поступках.
Конечно, я согласен, что всем нам в той или иной мере наносится ущерб. Может ли быть иначе — разве что в придуманном мире идеальных родителей, братьев и сестер, соседей и приятелей? И тут возникает вопрос, от решения которого зависит многое: как мы реагируем на причиненный ущерб, то есть принимаем или подавляем, и как он сказывается на наших отношениях с окружающими? Одни, притерпевшись, стараются смягчить этот ущерб, другие кладут жизнь на то, чтобы помочь другим, попавшим в сходную ситуацию, а третьи всеми силами стараются сделать так, чтобы с ними никогда больше не произошло ничего похожего. Эти последние — беспощадны, от них лучше держаться подальше.
Вы, наверное, думаете, что это чушь, ханжеская чушь, рассчитанная на самооправдание. Полагаете, наверное, что я поступил с Вероникой как типичный желторотый юнец и что все мои «суждения» обратимы. Например: «После того как мы расстались, она со мной переспала» легко трансформируется в «После того как она со мной переспала, я с ней расстался». И еще вы, наверное, решили, что семейство Форд — нормальные представители английского среднего класса, на которых я с досады проецировал надуманные теории ущерба; и что миссис Форд вовсе не собиралась тактично удерживать меня от опрометчивых шагов, а низменно приревновала к родной дочери. Не удивлюсь, если вы попросите, чтобы я примерил свою «теорию» на себя и объяснил, какой ущерб я понес много лет назад и с какими возможными последствиями: например, не сказался ли этот ущерб на моей надежности и правдивости? Честно говоря, сам не знаю, как на это ответить.
Никакого отклика от Адриана я не ожидал — и не получил. Теперь уже и перспектива встречи с Колином и Алексом выглядела менее заманчивой. Если вначале нас было трое, а потом стало четверо, оставалась ли возможность вернуться к троице? Надумай они сколотить свою компанию без меня — отлично, вперед. А мне нужно было налаживать собственную жизнь. Чем я и занялся.