— Почему тебя считают алкоголиком?
— Никто так не считает.
— Тогда к чему ты завел этот разговор?
— Я не заводил. Ты сказала, что я полысел. А практика показывает, что неумеренное потребление алкоголя почему-то препятствует выпадению волос.
— Действительно?
— Ты когда-нибудь наблюдала лысых алкоголиков?
— Делать мне больше нечего.
Скосив глаза в ее сторону, я подумал: «А ты совсем не изменилась — в отличие от меня». А между тем, как ни странно, такая пикировка вызывала у меня почти ностальгические чувства. Почти. В то же время я подумал: «Видок-то у тебя — прямо скажем, не очень». На ней была твидовая юбка, каким нет сносу, и потрепанный синий плащ; волосы, даже со скидкой на речной ветер, выглядели неопрятно. Они были той же длины, что и сорок лет назад, но с заметной проседью. Можно даже сказать, седые волосы с редкими каштановыми прядями. Как говаривала Маргарет, женщины часто совершают эту ошибку — ходят с той же прической, что и на пике своей привлекательности. Оставляют — хотя это уже давно неуместно — длинные волосы, а все потому, что боятся радикальных перемен. Вероятно, это относилось и к Веронике. А может, ей просто было все равно.
— Ну? — сказала она.
— Ну? — повторил я.
— Ты просил о встрече.
— Разве?
— То есть нет?
— Ну, раз ты говоришь, значит, да.
— Так да или нет? — спросила она, вставая со скамейки и принимая, да, нетерпеливую позу.
Я намеренно не реагировал. Не предлагал ей сесть и сам не поднимался на ноги. Захочет уйти — уйдет в любом случае: удерживать не имело смысла. Она смотрела вниз, на воду. Сбоку на шее виднелись три родинки — помнил я их или нет? Теперь из каждой рос длинный волос, и на свету это было особенно заметно.
Ни вежливых фраз, ни рассказов о себе, ни воспоминаний. Ладно, к делу.
— Можешь отдать мне дневник Адриана?
— Не могу, — ответила она, не глядя в мою сторону.
— Почему?
— Я его сожгла.
Не кража, так поджог, отметил я, накаляясь. Но тут же приказал себе и дальше обращаться с ней как с той страховой компанией. И спросил по возможности бесстрастно:
— Зачем?
У нее по щеке пробежал тик, но я не понял, улыбнулась она или поморщилась.
— Чужие дневники читать нехорошо.
— Но твоя мать, судя по всему, его читала. Да и ты тоже — чтобы решить, какую страницу мне отправить.
Нет ответа. Зайдем с другого боку.
— Кстати, как заканчивается то предложение? Ну, ты знаешь: «Так, например, если бы Тони…»?
Пожала плечами, нахмурилась.
— Чужие дневники читать нехорошо, — повторила она. — А вот это при желании можешь прочесть.
Она вытащила из кармана плаща какой-то конверт, сунула его мне, развернулась и ушла.
Дома я первым делом просмотрел свои отправленные сообщения: естественно, ни о какой встрече я ее не просил. Разве что косвенно.
Мне вспомнилось, какую реакцию вызвали у меня возникшие на экране слова: «кровавые деньги». Тогда я сказал себе: никто ведь не убит. Мои мысли были только о нас с Вероникой. Я упустил из виду Адриана.
А потом до меня дошло еще кое-что: ошибка или статистическая аномалия в сентенции Маргарет насчет прозрачных и загадочных женщин, точнее, во второй части этой сентенции, где говорилось, что одних мужчин влечет первый тип, других — второй. Меня тянуло и к Веронике, и к Маргарет.
Помню, на исходе отрочества мой разум пьянили авантюрные мечты. Вот я вырасту. Отправлюсь туда-то, совершу то-то, сделаю открытие, полюблю одну, потом другую, третью. Буду жить, как живут и жили герои книг. Каких именно — я точно не знал, но верил, что познаю страсть и опасность, наслаждение и отчаяние (чем дальше, тем больше я склонялся к наслаждению). Однако… кто это писал, что искусство высвечивает ничтожность жизни? В какой-то момент, на подходе к тридцатнику, я признался себе, что весь мой авантюризм давно улетучился. Того, о чем мечтало мое отрочество, мне не видать как своих ушей. Я буду подстригать лужайку, ездить в отпуск, проживать жизнь.
Но время… Сначала оно преподает нам урок, а после скручивает в бараний рог. Мы считали, что проявляем зрелость, а на самом деле — всего лишь осторожничали. Воображали, что связаны ответственностью, а на самом деле трусили. То, что мы называли реалистичностью, оказалось лишь способом уклонения от проблем, а не способом их решения. Время… дать нам достаточно времени — и все наши самые твердые решения покажутся шаткими, а убеждения — случайными.
Больше суток я не открывал конверт, полученный от Вероники. Она-то наверняка воображала, что я ждать не буду и кинусь его распечатывать еще до того, как она скроется из виду. Но я знал, что вряд ли найду в конверте то, что мне нужно, — например, ключ от камеры хранения, где меня дожидается дневник Адриана. В то же время в назидательной реплике насчет того, что чужие дневники читать не полагается, мне слышалась какая-то фальшь. Я считал, что Вероника вполне способна пойти на поджог, чтобы наказать меня за грехи и ошибки прошлого, но уж никак не во имя каких-то эфемерных правил порядочности.
Меня озадачило ее предложение встречи. Почему было не отправить конверт обычной почтой, чтобы избежать встречи, которая явно ее тяготила? Зачем этот тет-а-тет? Неужели ей было любопытно взглянуть на меня спустя годы, пусть даже увиденное и заставило ее содрогнуться? Мне это показалось очень сомнительным. Я прокрутил в памяти все десять минут нашего свидания — выбор места, перемену места, ее нетерпеливое желание уйти и оттуда, и отсюда, все сказанное и недосказанное. В конце концов у меня созрела теория. Если для того, что сделано (то есть для передачи конверта), личной встречи не требовалось, значит, встреча потребовалась для того, что сказано. А сказано было, что Вероника сожгла дневник Адриана. Но для чего понадобилось облекать это в слова на берегу серой Темзы? Да для того, чтобы потом отвертеться. Ей не хотелось оставлять улику в виде распечатанного письма. Если она может лживо заявлять, что о встрече просил я, то запросто будет отрицать и тот факт, что сама призналась в сожжении.
Придумав это гипотетическое объяснение, я дождался вечера, поужинал, налил себе еще один бокал вина и взялся за конверт. На нем не было моего имени: опять хотела отвертеться? Не передавала я ему никакого конверта. Мы с ним вообще не встречались. Он обыкновенный интернет-маньяк, виртуальный приставала, выдумщик лысый.
По каемке серого, переходящего в черный, я сразу понял, что это очередной ксерокс. Да что с ней такое? Она принципиально избегает подлинников? Тут я обратил внимание на проставленную вверху дату и еще на почерк: мой собственный, каким он был в незапамятные времена. «Здравствуй, Адриан», — начиналось письмо. Я прочитал его от начала до конца, встал, взял свой бокал и, довольно много расплескав, перелил вино обратно в бутылку, а себе налил изрядную порцию виски.