Как люди обходились в прежние времена, когда письма шли обычной почтой? Наверное, три недели ожидания почтальона равнялись сегодняшним трем дням ожидания мейла. Разве три дня — это большой срок? Достаточно большой, чтобы воспарить от радости. Вероника даже не стерла мою тему («Снова привет?»), но теперь мне виделась в этом особая прелесть. Определенно, у нее не осталось обиды, потому что она назначила свидание через неделю, в пять часов дня, на какой-то незнакомой мне станции метро в северной части Лондона.
Я разволновался. Оно и неудивительно. Правда, мне не сказали: «Захвати пижаму и паспорт», но, к сожалению, на каком-то этапе жизнь оставляет нам совсем мало вариантов. Опять же, моим первым порывом было позвонить Маргарет, но потом я передумал. Ко всему прочему, Маргарет сюрпризов не жаждет. Она всегда любила — и сейчас любит — все планировать заранее. Пока мы еще были бездетными, она тщательно следила за своим циклом и выбирала самые безопасные дни для занятий любовью. У меня от этого либо возникало неудержимое желание, либо — чаще всего — желание пропадало напрочь. Маргарет никогда в жизни не стала бы назначать загадочное свидание на отдаленной станции метро. Она могла бы назначить деловую встречу под часами на вокзале Паддингтон. Ну, в свое время, как вы понимаете, я не возражал.
Всю неделю я пытался высвободить какие-нибудь новые воспоминания о Веронике, но безуспешно. Не иначе как перестарался, перенапряг мозги. Пришлось раз за разом прокручивать то, что имелось: давно знакомые образы и недавние поступления. Поднося их к свету, поворачивая так и этак, я хотел узнать, не наполнились ли они другим смыслом. Я взялся за переоценку самого себя в молодости, насколько это возможно. Спору нет, я был глуп и наивен — как все; но у меня сейчас хватило здравого смысла не педалировать эти качества, потому что такая критика неизбежно перерастает в бахвальство: вот, мол, каким я был — и каким стал. Я старался соблюдать объективность. Та версия наших с ней отношений, которую я пронес сквозь годы, в свое время была для меня единственно подходящей. Раненное изменой молодое сердце, исстрадавшееся молодое тело, униженный молодой индивидуум. Как там ответил старина Джо Хант, когда я с видом знатока объявил, что история — это ложь победителей? «Не будем забывать, что история — это также самообман побежденных». Вспоминаем ли мы этот тезис, когда речь заходит о частной жизни?
Ниспровергатели времени говорят: сорок — это не возраст, пятьдесят — самый расцвет, шестьдесят — это новые сорок, и так далее. Я твердо знаю одно: есть время объективное, а есть субъективное, которое ты носишь на внутренней стороне запястья — там, где пульс. И твое собственное, то есть истинное время, измеряется твоими отношениями с памятью. Потому-то и приключилась та странность: когда на меня вдруг нахлынули эти новые воспоминания, ощущение было такое, будто время ненадолго повернуло вспять. Как река, ненадолго устремившаяся вверх по течению.
Конечно, приехал я слишком рано; пришлось выйти на предыдущей станции, чтобы убить время за чтением бесплатной газеты. Вернее, за тупым перелистыванием. Потом я доехал до пункта назначения и поднялся на эскалаторе в наземный вестибюль, расположенный в совершенно незнакомом районе Лондона. Пройдя через турникет, я увидел характерную фигуру и позу. Вероника мгновенно развернулась и пошла к выходу. Я поспешил следом, мимо автобусной остановки, в какой-то переулок, где она отперла машину. Сев на пассажирское место, я огляделся. Она уже включала зажигание.
— Надо же. У меня тоже «фольксваген-поло».
Она не ответила. В этом не было ничего удивительного. Насколько я знал и помнил, пусть даже мои сведения устарели, Веронику никогда не интересовали машины. И меня, кстати, тоже; хорошо еще, что я воздержался от комментариев.
Хотя день близился к вечеру, стояла жара. Я открыл свое окно. Стрельнув глазами сквозь меня, Вероника нахмурилась. Окно пришлось закрыть. Что ж, ладно, сказал я про себя.
— Мне тут вспомнилось, как мы ездили смотреть севернскую волну.
Ответа не было.
— Помнишь? — (Она помотала головой.) — Действительно не помнишь? Мы всей бандой ездили аж в Минстеруорт. Светила луна…
— Рулю, — бросила она.
— Конечно, конечно.
Если ей так угодно. В конце-то концов, она меня везла. Я стал смотреть в окно. Лавчонки, торгующие всяким барахлом, дешевые забегаловки, букмекерская контора, очередь к банкомату, женщины с выпирающими жировыми складками, шлейфы мусора, горланящий безумец, тучная мамаша с тремя раскормленными детишками, рожи всех цветов кожи, все нормально, оживленная лондонская улица.
Через несколько минут мы оказались в более приличном районе: частные дома, палисадники, небольшая возвышенность. Вероника свернула в боковой проезд и остановилась. Я про себя сказал: ладно, это твоя игра, устанавливай правила, я подожду. И еще подумал: черт побери, вот ни за что не сорвусь, будь ты хоть трижды зла, как тогда на Шатком мосту.
— Что там Братец Джек? — весело спросил я. На этот вопрос едва ли можно было ответить «рулит».
— Джек и есть Джек, — ответила она, не глядя в мою сторону.
Что ж, с философской точки зрения это самоочевидно, как мы говорили в школьные годы с подачи Адриана.
— А ты помнишь…
— Ждем, — перебила она.
Очень хорошо, подумал я. Встреча, потом «рулю», потом «ждем». Что дальше? Купить продуктов, приготовить обед, поесть-попить, пообжиматься, подрочить, потрахаться? Это вряд ли. Но пока мы сидели бок о бок, облысевший мужчина и неухоженная женщина, я понял, на что следовало обратить внимание с самого начала. Из нас двоих Вероника нервничала больше. И при том, что я нервничал из-за нее, она-то явно переживала не из-за меня. Я был каким-то мелким внешним раздражителем. Зачем я вообще понадобился?
Я стал ждать. Пожалел, что оставил бесплатную газету в метро. Спрашивал себя, почему не приехал сюда на своей машине. Наверное, потому, что не знал, как тут обстоят дела с парковкой. Мне хотелось пить. Хотелось в уборную. Я снова опустил стекло. На этот раз Вероника не возражала.
— Смотри.
Я посмотрел. По тротуару с моей стороны к автомобилю приближалась небольшая процессия. Я насчитал пять человек. Впереди шел субъект, одетый, несмотря на жару, в несколько слоев толстого твида, включая жилет и шапку, какую носят охотники на оленей. Пиджак и шапка поблескивали на солнце металлическими значками, которых, на глаз, было не менее трех-четырех десятков; из верхнего кармана жилета в нижний уходила металлическая цепочка. Физиономия у него была вполне жизнерадостная, будто он подвизался при цирке или на ярмарке в какой-то неопределенной должности. За ним следовали двое других: один, с черными усами, при ходьбе как-то переваливался с боку на бок; другой, низкорослый уродец, одно плечо выше другого, немного отстал, чтобы плюнуть в чей-то палисадник. Замыкал шествие голенастый дурковатый очкарик, державший за руку толстуху, похожую на индианку.
— В паб, — сказал усатый, когда они поравнялись с нами.