Если бы мне сказали об этом до того, как я уехал в Париж, я бы до смерти перепугался. Перепугался бы, поразился и, наверное, был бы разочарован. Расширение кругозора и накопление впечатлений — это все замечательно. Но я, наверное, ехал в Париж с большими ожиданиями. Чего я искал? Для начала я собирался познать себя — ярко, живо и пылко. Я также мечтал отыскать разгадку некоего первостепенного синтеза искусства и жизни. Сейчас это звучит наивно. Впрочем, самые важные в жизни вопросы всегда звучат на удивление наивно. А это был, наверное, единственный вопрос, который интересовал меня по-настоящему — еще с наших первых экспериментов с Тони в Национальной галерее. «Кое-кто предпочитает жизнь, но мне больше нравятся книги» — таково было наше с ним кредо, которого мы держались и которое заставляло нас чувствовать себя виноватыми — виноватыми, потому что мы опасались, что наша великая страсть к искусству проистекает исключительно из пустоты в нашей «жизни». Как они взаимодействуют, эти два подхода? Есть ли какая-то точка, где одно уравновешивает другое? И как их различить — должны же быть какие-то критерии? Может быть, жизнь — это тоже произведение искусства; или произведение искусства — это высшая форма жизни? Что такое искусство: может быть, просто роскошное развлечение, которому ошибочно приписывают некую мистическую духовность? Жизнь кончена; но кончено ли искусство?
Я сидел в скрипучем плетеном кресле и ждал, когда будет пора выходить. Лучше уж полчаса здесь и полчаса на Северном вокзале, чем целый час либо тут, либо там, — главное, не дать апатии и одиночеству угнездиться у тебя в душе. Оставайся в движении или — что тоже неплохо — сиди на месте, но в разных местах, чтобы не успеть заскучать.
Все мои вещи уместились в два чемодана, которые уже стояли у двери. Я в последний раз оглядел комнату. Мне было грустно, и в то же время я испытывал смутную гордость от того, что мне грустно. Все это — опыт, правильно? Все это — жизнь. Я не прав?
Слева стояла кровать, где я — и я до сих пор вспоминаю об этом с нежностью — лишился невинности. Мысленно я приобнимаю себя за плечи; вроде как поздравляю. Анник на этой кровати… что-то делает, откликается на мои действия, подчиняется, требует, обвиняет, прощает, уходит навсегда. Разумеется, мы могли бы остаться друзьями. Я не видел ее уже месяц.
Целая полка книг, которые я оставляю здесь. В основном livres de poche [125] — зачитанные до такой степени, что целлофановая обертка отклеилась от гнутых-перегнутых корешков. Над книгами — картина, намалеванная самолично квартирной хозяйкой, скупые краски раннего кубизма, размазанные по полотну с сумрачной сдержанностью Дерена. [126] Не самое лучшее произведение, подумал я в последний раз и улыбнулся, глядя на мой прощальный подарок, оставленный на столе: аккуратная зарисовка вида из окна, где различим каждый карниз, каждая антенна на соседних крышах, каждый автомобиль внизу у подъезда — результат любопытного черно-белого сочетания реалистичной четкости изображения и торопливой смазанной техники. Честно признаюсь, мне самому очень нравился этот рисунок.
Игровой автомат и горсть франков старого образца на полочке сверху. Волшебный, насмешливый механизм: ты кладешь внутрь всякие штуки, а потом — вроде бы в случайном порядке, но на самом деле согласно заданной программе, — получаешь их обратно. Тебе кажется, будто ты в выигрыше, хотя это не так… впрочем, если играть достаточно долго, то ты, наверное, не проиграешь. Тем более что те штуки, которые ты кладешь внутрь и которые потом получаешь обратно, не имеют никакой реальной ценности. Дешевенькие, никому не нужные безделушки, потертые медные кругляшки. Когда у тебя возникает желание потакать своим слабостям, эту машину можно рассматривать как мрачный символ тщеты всего сущего.
Мои чемоданы у двери, такие насмешливо аккуратные, тщательно упакованы.
Дверь, через которую ко мне приходила Анник. И через которую ушла навсегда. Мне все еще хочется, чтобы она вернулась? И вернулась бы она, если бы знала, что я ее жду?
На столе — батарея бутылок виски. По одной — за каждую выпитую мной бутылку кальвадоса. Под столом — корзина для бумаг, про которую я не забыл. Просто мне было лень ее выбрасывать. Я, конечно, не рылся в ней напоследок, но я точно знал, что там лежит. Номер «Hara-Kiri» («journal bête et méchant» [127] ) и «Новой литературы»; театральная программка, которых у меня было две одинаковых, так что я выбросил дубликат; наброски к стихам и рассказам; несколько испорченных рисунков; пара писем от родителей; мандариновая корка и записка от Анник, которую она оставила как-то утром, когда ей надо было уйти очень рано: «Pas mal, mon vieux, t'es pas mal du tout. A demain. A.». [128] Это тоже уже был дубликат, который я выбросил за ненадобностью.
Последний предмет в этой комнате — я. Упакованный под завязку, как мои чемоданы, — мне пришлось сесть на себя сверху, чтобы утрамбовать все, что в меня вместилось. Духовные и чувственные эквиваленты театральных программок, разложенные по хронологии и скрепленные резинками. Смотри, все это было — говорят они, когда я мысленно перебираю их снова и снова. Посмотри вот на это, или на это, или на это. Помнишь, как ты откликался на это… а вот на то? А вот это было дерьмово, да? И Господи, если тебе ни капельки не стыдно, тогда я вообще от тебя отступаюсь. Тебе все-таки стыдно? Это хорошо. Значит, ты еще не совсем конченый человек. Ладно, а теперь посмотри на это — здесь ты себя проявил очень даже неплохо. Проявил искреннюю чувствительность, сострадание и, я бы даже сказал (хотя, может, еще рановато употреблять это слово), мудрость. Скорее всего инстинктивную мудрость, а не ту, что происходит из опыта и размышлений; но все равно это достойно всяческих похвал.
Я рассовал все по местам, затянул ремешки покрепче, поднялся с кресла, подхватил чемоданы и вышел. В кармане у меня лежала книжка, которую я начал только сегодня: «L'Education Sentimentale». [129]
Явления, события и действия есть такие, какие есть, и результаты их будут такими, какими будут; тогда почему мы стремимся к самообману?
Епископ Батлер
Наверное, я уже вырос. Или «повзрослел» — более верное слово… более «взрослое» слово? Если сейчас мне дадут анкету, я с полным правом проставлю галочки во всех соответствующих графах. Я сам удивляюсь, как хитро я замаскирован. Возраст: тридцать. /Семейное положение: женат. /Дети: есть (1). /Работа: есть. /Собственный дом: есть./ Закладная: есть. /(Пока что мое положение прочно.) /Машина: есть, хотя спорно. /Приводы в суд: один раз; признан невиновным после долгого обсуждения «разумных оснований для сомнений». /Домашние животные: нет, потому что от них беспорядок. /Отпуск за границей: да./ Перспективы: уж лучше им быть. /Счастье в жизни: о да. И если не сейчас, то вообще никогда.