Замечательно. Это было, безусловно, радостное событие.
— Но… знаешь что?! Одна железнодорожная ветка, только одна, не подпадала под действие этой поправки. И это была линия Метрополитен.
Он сказал это с таким важным видом, что можно было подумать, будто он лично проголосовал за такое решение в палате общин в тысяча восемьсот каком-то там году.
— А почему?
— Из-за дыма в тоннелях. Он здесь особенный, понимаешь?
Может быть, он не такой уж и страшный маньяк. Тем более что мне уже скоро выходить — через три станции, на четвертой. А рассказывал он интересно.
— А расскажите еще что-нибудь. Например, про этот Квинтон-чего-то-там.
— Квинтон-роуд. Они все были за Эйлсбери. Уадсдон. Квинтон-роуд. Дальше — Грандборо, Уинслоу-роуд, Верни-Джанкшн. (Если бы он продолжал в том же духе, я бы, наверное, разрыдался.) Пятьдесят миль от Верни-Джанкшн до Бейкер-стрит, вот это линия. Можешь себе представить — ее собирались тянуть до Нортхэмптона и Бирмингема. От Йоркшира и Ланкашира, через Квинтон-роуд, через Лондон, соединить ее со старой линией Саут-Ист и дальше — через Ла-Манш на континент. Какая линия!
Он умолк. Мимо пронесся пустой школьный двор; металлическая карусель; солнечный зайчик на ветровом стекле.
— И Внешнюю Кольцевую они не построили, хотя планы были.
Это был, как я понял, настальгически-грустный старый хрен. Он рассказал мне про льготную плату для работников железной дороги, про электрификацию, про станцию Лорде, которую закрыли в начале войны. Он рассказал про какого-то сэра Эдварда Уоткина, у которого были большие прожекты; наверняка это был какой-нибудь честолюбивый старый пердун, который не мог отличить Тюссо от Тициана.
— Понимаешь, это были не просто амбиции. Тогда люди верили. Верили в свои амбиции. А теперь… — Он, должно быть, заметил, как я поскучнел. Это у меня была такая непроизвольная реакция на противопоставление тогда и теперь. — И не надо с презрением относиться к людям викторианской эпохи, мой мальчик, — сказал он резко. Мне вдруг показалось, что он опять злится. Может, он таки был насильником. Может, он сообразил, как я его обхитрил. — Надо отдать им должное. Они сделали много хорошего.
Что?! Я с презрением отношусь к людям викторианской эпохи?! Да мне не хватало на всех презрения. Я и так уже презирал: тупоумных дебилов, старших учеников, следящих за дисциплиной, учителей, родичей, братца с сестрицей, третью лигу в футболе (северного региона), Мольера, Господа Бога, буржуазных обывателей и нормальных людей… у меня уже не оставалось сил презирать что-то еще. И тем более — что-то такое, что является частью истории и меня непосредственно не касается. Самое большее, на что меня бы могло хватить, так это насмешливо скривить губы. Я взглянул на старого хрыча и попытался изобразить праведное возмущение, но это было не то выражение, которое у меня получалось хотя бы сносно.
— Понимаешь, я сейчас говорю не только о тех, кто строил и обслуживал подземку. Я говорю вообще обо всех. Тебе, может быть, неинтересно (Господи, он опять заговорил!), но когда пустили первый прямой поезд от Бейкер-стрит до Фаррингдон-стрит, пассажиры вымели подчистую весь буфет на Фаррингдон-стрит буквально за десять минут (может быть, они были напуганы и поэтому проголодались), за десять минут. Как стая саранчи.
У меня возникло ощущение, что он давно уже разговаривает сам с собой, но я подумал, что надо бы проявить интерес и задать ему какой-нибудь вопрос. Просто чтобы подстраховаться.
— И тогда же появилось название «Метроленд»? — спросил я, не совсем понимая, о чем, собственно, спрашиваю, но очень стараясь не усмехаться, чтобы он не подумал, что я преисполнен презрения.
— Метроленд? Вот еще вздор. — Он опять повернулся ко мне. — Это было началом конца. Нет, это было значительно позже, во время Второй мировой. И все это делалось для того, чтобы порадовать агентов по продаже недвижимости. Все это обозвали уютным районом. Уютные домики для удобства героев. Полчаса от Бейкер-стрит и приличная пенсия в конце линии, — неожиданно выдал он. — В общем, его превратили в то, что он собой представляет теперь. Спальный район для сытых буржуа.
У меня было такое чувство, как будто меня ударили по голове кирпичом. «Эй, дяденька! Погоди! Ты не должен этого говорить! Тебе нельзя этого говорить. Ты посмотри на себя. Мне можно тебя называть буржуа. Но тебе себя так называть нельзя. Это… это неправильно. Я хочу сказать, что это противоречит всем правилам. Это как если бы школьный учитель признался, что он знает свое прозвище. Это… ладно, как я понимаю, на такое можно ответить лишь чем-то очень нетривиальным».
— А вы сам разве не буржуа? — Я мысленно произвел «проверку инвентаря». Его костюм, голос, портфель.
— Ха. Разумеется, я буржуа. — Он сказал это легко, почти ласково. Его тон меня успокоил, но сам ответ озадачил.
Мы с Тони много работали над достижением полной свободы от всяких условностей и ограничений. После обстоятельного сеанса Брукнера («Замедление пульса; смутная тяжесть в груди; периодич. подрагивание плеч; подергивание стопы. Пойти на улицу и подраться с каким-нибудь дебилом? Брукнер. 4-я симфония. Дирижер Клемперер») или когда нам было слишком лениво тащиться на улицу ради умеренного эпатажа, мы частенько обсуждали один и тот же больной вопрос.
— Кстати, насчет родителей. Они нас обламывают.
— Думаешь, они это нарочно?
— Может, и нет. Но они все равно нас обламывают.
— Ага. Но, наверное, это не их вина.
— Ты хочешь сказать, это как у Золя: они нас обламывают потому, что их тоже обламывали их родители?
— Дельная мысль. Но они все равно чуточку виноваты, правильно? Хотя бы уже в том, что они так и не поняли, что их обламывают, и живут теперь все обломанные и нас обламывают в свою очередь.
— Согласен. Я и не предлагал, что их не надо наказывать.
— Уф, ты меня успокоил. А то я уже начал переживать.
Каждое утро за завтраком я смотрел на свое семейство и не верил глазам. Во-первых, они все были на месте. Вот уж воистину — странно. Почему прошлой ночью никто из них не сбежал, уже не в силах выносить безысходную пустоту, которую я наблюдал в их жизни? Почему они все сидят за столом, как сидели вчера, и позавчера, и три дня назад, причем сидят с таким видом, как будто они вполне счастливы и довольны, что им предстоит провести в этом доме очередной день?
Прямо напротив мой старший брат Найджел увлеченно читал какой-то научно-фантастический журнал, не обращая внимания на тарелку с хлопьями. (Может быть, именно так он боролся со своей экзистенциальной неудовлетворенностью: бежал от унылой действительности в выдуманные миры «Новых галактик», «Новых миров» и «Удивительных реальностей». Вообще-то я ни разу его не спрашивал, страдает ли он от экзистенциальной неудовлетворенности. На самом деле я очень надеялся, что он нисколечко не страдает — такие вещи быстро становятся модными, чего мне совсем не хотелось.) Рядом с ним восседала моя дорогая сестрица Мэри. Она тоже смотрела поверх тарелки и читала надписи на вазочках с солью и перцем: «Соль» и «Перец». И вовсе не потому, что она еще не проснулась толком; за обедом она «читала» ножи и вилки. Когда-нибудь она, наверное, дорастет и до надписей на коробке с кукурузными хлопьями. Ей было тринадцать, и она была настоящей молчуньей. Мне всегда казалось, что я совершенно на них не похож, ни на Найджела, ни на Мэри. А вот они были похожи: лица у обоих были мягкие, добрые и совершенно невозмутимые.