Правда, ни в одном глазу он уже не остается, как прежде. И достопочтенный член больше уже не способен на фокус с тремя картами. Видимо, и одного раза вполне достаточно, если у тебя есть железнодорожная карточка пенсионера. Не к чему перенапрягать тикалку в груди. Чтобы Памеле расхлебывать что-нибудь подобное… Нет, он не собирается перенапрягать тикалку. Церемониальный меч в ножнах и только половинная бутылка шампанского на них двоих. В былые дни они распивали большую. По три бокала он и она — по бокалу на каждую круговую. А нынче — только половинная со скидкой от Трешера возле вокзала — и часто не допивают. У Бабс легко начинается изжога, а ему ни к чему нализываться перед полковым банкетом. Главным образом они разговаривали. Иногда задремывали.
Памелу он не винит. Некоторые женщины просто отключаются после перехода. Чистая биология, никто не виноват. Просто вопрос женского устройства. Создаешь систему, система выдает то, для чего создана, а именно штампует потомство — чему доказательство Дженнифер и Майк, — а затем отключается. Старая Мать-Природа явно женского пола. Никто не виноват. Значит, и он не виноват. Он ведь только проверяет, что его-то механизм все еще в рабочем состоянии. Старый Отец-Природа все еще смазывает части. В сущности, вопрос гигиены, и только.
Да, именно так. С собой он тут прям и честен. Никаких крысиных экивоков. Конечно, обсуждать это с Пам не приходится, но до тех пор, пока можешь смотреть себе прямо в глаза в зеркале для бритья… Он прикинул, а способны ли еще на это ребята, напротив которых он сидел на банкете пару лет назад. Как они болтали языками! Ну, конечно, много старых правил офицерских обедов отменены или просто игнорируются, ну а эти индючки сильно нализались еще к началу банкета и принялись чернить прекрасный пол, прежде чем разлили портвейн. Наложить бы на них дисциплинарное взыскание. Полк набрался умничающих мудил, вот его мнение. И ему пришлось слушать, как трое их разглагольствовали так, будто в их распоряжении имеется вся мудрость веков. «Женитьба сводится к тому, чтобы не попадаться», — сказал заводила, а остальные закивали. Однако в зобу у него застряло не это. Только когда он начал объяснять, а точнее, хвастать, — как он заново сошелся со старой подружкой — из прошлого, когда он еще не был знаком со своей женой. «Не засчитывается, — возразил второй умничающий мудила. — Предшествующий адюльтер. Не засчитывается». Джеко потребовалось некоторое время, чтобы разобрать, а когда он разобрался, то, что он понял, ему не слишком понравилось. Крысиные экивоки.
Был ли он таким тогда, когда познакомился с Бабс? Нет, не был, так ему казалось. Он не пытался делать вид, будто происходившее не было тем, чем было. Он не говорил себе: о, это только потому, что я тогда был обалделым и сонным, и о, это потому, что Пам нынче такая, какой стала. И он не говорил, о, это потому, что Бабс блондинка, а я всегда клевал на блондинок, и это странно, ведь Пам брюнетка, если, конечно, тут ничего странного нет. Бабс была милой девочкой, она была там, была блондинкой, и в ту ночь они ударили в гонг три раза. Только и всего. Если не считать, что он ее не забыл. Он ее не забыл и на следующий год снова отыскал.
Он растопырил ладонь на столике перед собой. Ширина ладони плюс дюйм — диаметр салатомешалки. Конечно, я не забуду, сказал он ей, ты же не думаешь, что моя ладонь уменьшится за следующие сутки, а? Нет, не клади ее внутренности в мой вещмешок, Памела. Я же сказал, что не хочу тащить их в Лондон. Может, попробовать узнать, до какого часа «Джон Льюис» открыт сегодня. Позвонить с вокзала, запрыгнуть туда сегодня вечером, а не завтра. Тогда утром он сможет выполнить все остальные поручения. Точность мыслей, Джако.
На следующий год он не был уверен, что Бабс его помнила, но все равно она ему обрадовалась. На всякий случай он купил бутылку шампанского, и это каким-то образом поставило все на место. Он пробыл с ней весь день, рассказывал ей про себя, и они ударили в гонг три раза. Он сказал, что пошлет ей открытку, когда в следующий раз соберется в Лондон, так это и пошло. А теперь уже — сколько? — двадцать два, двадцать три года? На их десятилетие он подарил ей цветы, а на двадцатилетие — цветок в горшке, делоникс царский. Мысль о ней поддерживала его в унылые утра, когда он выходил задать корм курам и пошуровать в угольном погребе. Она была — какое они нынче придумали выражение — его окном в счастливую возможность. Однажды она попыталась положить этому конец — уйти на покой, пошутила она, — но он ей не позволил. Он настаивал, чуть было не устроил сцену. Она уступила, погладила его по лицу, а на следующий год, посылая открытку, он так боялся, что и не пернуть, но Бабс от своего слова не отступила.
Конечно, они изменились. Так ведь все изменились. Для начала Памела: дети уехали, сад, то, как она стала относиться к собакам, то, как она подстригла волосы короче травы на газоне, то, как она непрерывно убирала дом. Не то чтобы он заметил хоть какое-то отличие от того, каким дом был, пока она не начала непрерывно его убирать. И ей перестало хотеться куда-нибудь поехать, сказала, что с путешествиями она покончила. Он сказал, что в их распоряжении нынче больше свободного времени; но это было так и не так. Времени у них было больше, а сделать они успевали меньше, вот в чем заключалась правда. И ведь сложа руки они не сидели.
Он тоже изменился. То, как его разбирал страх, когда он на стремянке прочищал желоба. Бога ради, он двадцать пять лет их чистил: каждую весну с этого начинался список его работ, ну а у крыши бунгало вы же не так уж и высоко над землей, и все равно его разбирал страх. Не того, что он свалится, вовсе нет. Он всегда закреплял стремянку, он не страдал головокружениями, и он знал, что если и упадет, то на траву. Дело было в том, что пока он стоял там — нос на несколько дюймов выше желоба, выскребывая мастерком мох, слежавшиеся листья и всякую дрянь, выбрасывая веточки и обломки недовитого птичьего гнезда, откидывая голову, чтобы проверить, не разбилась ли черепица и убедиться, что телеантенна все еще торчит по стойке «смирно», пока он стоял там, полностью защищенный — резиновые сапоги на ногах, ветровка вокруг тела, шерстяная шапочка на голове, резиновые перчатки на руках, — он иногда ощущал слезы на глазах и знал, что не из-за ветра, и вот тогда он замирал: одна резиновая рука вцеплялась в желоб, другая притворялась, будто копается в изгибе толстой пластмассы — вне себя от страха, даже не пернуть из-за всего этого, черт его дери.
Ему нравилось думать, что Бабс не изменяется, и она не изменялась ни в его мыслях, ни в его памяти, ни в его предвкушениях. Но в то же время он не отрицал, что волосы у нее уже не такие блондинистые, как прежде. А после того как он убедил ее не уходить на покой, она тоже изменилась. Ей разонравилось раздеваться перед ним. Не снимала ночную рубашечку. Получала изжогу от его шампанского. Один раз он привез более дорогое, но результат все равно оказался тем же. Гасила свет все чаще и чаще. Не прилагала усилия, как бывало прежде, чтобы завести его. Засыпала, когда он засыпал, иногда раньше.
Но она по-прежнему была тем, что ему светило, пока он задавал корм курам, шуровал уголь, скреб по желобу со слезами на глазах, слезами, которые размазывал по скулам костяшками пальцев в резиновой перчатке. Она была его связью с прошлым, с прошлым, когда он мог остаться ни в одном глазу и все-таки ударить в гонг три раза подряд. Она могла вдруг превратиться в мамочку, но ведь и это всем требуется, разве нет? Шокки бисси, Джеко? Да, немножечко и этого. Но кроме того — ты настоящий мужчина, ты это знаешь, Джеко? Вокруг не так уж много настоящих мужчин, вымирающая порода, но ты — один из них.