— И желаете побриться?
Наглость хренова. Бритое лицо в наши дни выглядит именно так. Только адвокаты, да инженеры, да лесничие каждое утро залезают в свои туалетные мешочки и соскребают щетину, будто кальвинисты. Грегори повернулся боком к зеркалу и скосил взгляд на себя.
— Ей нравится именно так, — сказал он небрежно.
— Так мы, значит, женаты?
Поостерегись, мудак. Не липни ко мне. Брось заговорщический тон. Разве что ты гомик. Не то, что я имею что-нибудь против такой ориентации. Я за свободный выбор.
— Или бритье для вас особая пытка?
Грегори не побеспокоился ответить.
— Сам-то я уже двадцать семь лет, — сказал типчик, защелкав ножницами. — Есть свои плюсы и свои минусы, как во всем прочем.
Грегори покряхтел более или менее выразительно, словно в зубоврачебном кресле, когда во рту у тебя полно пыточных инструментов, а протезисту приспичило рассказать тебе анекдот.
— Двое детей. Один уже взрослый. А девочка еще дома. Ну, да обернуться не успеешь, как вспорхнет и улетит. Все они рано или поздно покидают курятник.
Грегори посмотрел в зеркало, но их взгляды не встретились. Типчик щелкал ножницами, наклонив голову. Может, он не так уж и плох. Занудлив, конечно. Ну и, конечно, психологически безнадежно исковеркан десятилетиями покорной эксплуататорской связи господин — слуга.
— Но, может, вы не из тех, кто женится, сэр?
Эй, погоди-ка! Кто кого обвиняет в гомосексуальности? Он всегда питал омерзение к парикмахерам, и этот не составил исключения. Провинциальный мудила, и всё тут, два целых четыре десятых ребенка, взносы по закладной, вымыл машину, загнал в гараж. Недурной участок у железной дороги, курносая жена, развешивающая белье на металлической карусельной штуке. Угу, угу, насквозь вижу. Вероятно, днем по субботам бегает, как рефери на матче какой-нибудь занюханной лиги. Да нет, какой там рефери, просто судья на линии.
Грегори осознал, что типчик сделал паузу, словно ожидая ответа. Он ожидает ответа? Какие у него вообще есть права? Ладно, давай разберемся в этом субъекте.
— Брак — это единственное приключение, доступное трусливым.
— Да, ну так вы, конечно, поумнее меня, сэр, — ответил парикмахер тоном явно непочтительным. — Ну, университет и все такое.
Грегори опять только покряхтел.
— Конечно, я тут не судья, да только сдается мне, что университеты учат студентов презирать то, се, это куда больше, чем у них есть право. В конце-то концов, они нашими деньгами пользуются. Я только рад, что мой парень пошел в техническое училище. Ничего для него вредного. А теперь он хорошие деньги зарабатывает.
Угу, угу, в самый раз, чтобы содержать следующие две целые четыре десятых ребенка да обзавестись стиральной машиной чуть побольше и женой чуть менее курносой. Ну что же, для некоторых в самый раз. Чертова Англия. Впрочем, все это будет сметено. И такие вот места первыми исчезнут, снобистские старомодные заведения на основе господа — слуги, все эти искусственные разговорчики, классовые разделения, чаевые. Грегори не верил в чаевые. Он считал их укреплением дифференцированного общества, одинаково унизительными и для на чай дающего и на чай берущего. Они опошляли социальные отношения. В любом случае ему они не по карману. А сверх всего, чтоб ему провалиться, если он даст на чай цирюльнику, который обвинил его в задирании рубашки.
Этим не долго осталось. В Лондоне есть местечки, спланированные архитекторами, где звуковая система, последний писк, наяривает новейшие хиты, пока визажистик наслаивает твои волосы и подгоняет их под твою личность. Обходится это, надо думать, в целое состояние, но все-таки лучше, чем здесь. Неудивительно, что здесь пусто. Треснутый бакелитовый радиоприемник изливает танцевальную музыку, из которой песок сыплется. Им бы продавать бандажи, хирургические корсеты и лечебные чулки. Взять за рога рынок протезов. Деревянные ноги, стальные крючья вместо отрубленных кистей. Ну и парики, конечно. Почему парикмахеры не продают парики? Дантисты же торгуют вставными челюстями.
Сколько лет этому типу? Грегори посмотрел на него: костлявый, в глазах тоска, волосы пострижены до нелепости коротко и убрильянтинены в лоск. Сорок? Грегори прикинул. Женат двадцать семь лет. Значит, пятьдесят? Сорок пять, если он сделал ей подарочек, едва научился ширинку расстегивать. Если вообще у него смелости хватило. Волосы уже седеют. В паху, наверное, совсем поседели. А в паху они седеют?
Парикмахер покончил с фазой подстригания изгороди, оскорбительно сунул ножницы в стакан с дезинфицирующей жижей и взял другие с совсем тупыми концами. Щелк, щелк. Волосы, кожа, мышцы, кровь — все до черта близко. Цирюльники-операторы звались они в старину, когда оперирование означало кромсание. Красная полоска на традиционном шесте цирюльника символизировала полоску ткани, которая перетягивала вашу руку, когда цирюльник пускал вам кровь. А еще в его вывеске фигурировал тазик, в который стекала кровь. Теперь они все это бросили и захирели в парикмахеров. Садовые участки, землю ковыряют, а не вытянутую руку.
Он все еще не мог понять, почему Элли порвала с ним. Сказала, что он чересчур уж собственник, сказала, что ей нечем дышать — быть с ним, это словно состоять в браке. Смешно, ответил он. Быть с ней, это как жить с такой, которая гуляет одновременно еще с десятком других. Вот-вот, сказала она. Я тебя люблю, сказал он внезапно из чистого отчаяния. Он никогда еще никому этого не говорил, и понял, что допустил промах. Говорить это следует, когда ты силен, а не слаб. Если бы ты меня любил, ты бы меня понимал, сказала она. Ну так уебывай, сказал он, продышись. Это же была просто ссора, просто дурацкая ссора, только и всего. И ровным счетом ничего не значила. Кроме того, что между ними все было кончено.
— Что-нибудь для волос, сэр?
— А?
— Что-нибудь для волос?
— Нет. Никогда не вмешивайтесь в природу.
Парикмахер вздохнул, будто последние двадцать минут только и делал, что вмешивался в природу, и в случае с Грегори это абсолютно необходимое вмешательство завершилось полным фиаско.
Впереди уик-энд. Новая стрижка, чистая рубашка. Две вечеринки. Сегодня вечером компанейское лакание пива. Налижись в доску и посмотри, что получится — мой способ не вмешиваться в природу. Ох. Нет. Элли. Элли. Элли. Элли. Перетяни мою руку. Я протягиваю тебе оба запястья, Элли. Где захочешь. Не в лечебных целях, но вонзи его. Давай же, если хочешь. Пусти мне кровь.
— Как вы сейчас сказали про брак?
— А? Ну, это единственное приключение, доступное трусливым.
— Ну, если разрешите, так я скажу, сэр, что для меня брак всегда был лучше некуда. Ну, да вы, конечно, человек поумнее меня, университет там и прочее.
— Я цитировал, — сказал Грегори. — Но могу вас заверить, что авторитет в данном вопросе был человеком поумнее, чем мы оба.
— До того умный, что в Бога, надо полагать, не верил?