Я все время ощущаю на губах привкус крови. Несколько раз я вытирала их платком, но это не помогает.
Скоро рассвет, а я так и не решила, как преподнесу сыновьям страшную правду.
Зло вновь угрожает моей семье. Я сама чувствую его приближение. Боже, помоги нам!
ДНЕВНИК СТЕФАНА ВАН-ХЕЛЬСИНГА
19 ноября 1871 года
Я одновременно и самый счастливый, и самый несчастный из всех людей.
Я должен, непременно должен все это записать. Возможно, это станет мне своеобразным наказанием, так сказать, епитимьей. Не исключено, что в один прекрасный день кто-то обнаружит мои записи и прочтет их. Что ж, я вполне заслужил такую кару.
Я намерен рассказать о своем грехопадении. По правде говоря, вспоминая о нем, я испытываю не только стыд, но и запретную радость.
Сегодня утром мы похоронили отца. Я был настолько сражен горем (впрочем, не пытаюсь ли я сейчас оправдать свое непростительное поведение?), что на меня махнули рукой. Зато Брам, как всегда, оставался собранным и деятельным. Все заботы о похоронах и о нашей матери легли на его плечи. Характером Брам пошел в нее: основательный, уравновешенный, надежный. Он настолько хорошо умеет владеть собой, что ни разу не заплакал на публике. Мама тоже не позволила себе пролить при чужих людях и слезинки, хотя глаза у нее были красными.
Только я – чувствительный и слабохарактерный – не скрывал своего горя, стоя у свежей отцовской могилы в окружении этих двух живых скал. Холодный утренний ветер трепал мои черные волосы (я единственный брюнет в семье) и в момент остужал горячие слезы, которые смешивались с влажным ноябрьским туманом.
Да, я сильно отличаюсь от родителей и брата. Неудачник, у которого эмоции и страсти постоянно берут верх над разумом. В нашем доме, где все спокойны и рассудительны, никто никогда не понимал моих порывов и метаний. И не только в доме. Я нередко ощущаю себя чужаком и в этом городе, и в маленьком Нидерландском королевстве, где жизнь течет неспешно, а трудолюбивые люди почти поголовно слишком практичны, а потому из всего стремятся извлечь пользу и выгоду.
Желая потрафить отцу, я, как и Брам, пошел по его стопам и стал врачом. Но мое сердце – это сердце поэта.
Герда меня понимает. Она похожа на меня: черноволосая, темноглазая. Я убежден, что мы с нею вылеплены из одного теста. Я почувствовал это еще несколько лет назад, как только впервые увидел ее. Она сидела на полу больничной палаты, поджав колени к груди. Ее волосы были растрепаны, а глаза лихорадочно блестели. Герду не назовешь красавицей, но такие женщины запоминаются. Не в пример типичным голландкам, она худенькая, тонкокостная, с четко обозначенными высокими скулами и глубоко посаженными глазами.
В больнице ее считали обычной сумасшедшей, но Брам сумел разглядеть в ней нечто иное. Я это сразу понял по его лицу, когда он встал у зарешеченной двери палаты, где находилась Герда. В тот день она завладела его сердцем. И моим тоже.
Мальчишкой Брам постоянно таскал домой разную живность: кошек, собак, птиц. У одних была перебита лапа или сломано крыло, другие ослабели от голода. Меня еще тогда поражали его доброта и душевная щедрость. Став взрослым, Брам не изменился, только теперь его заботы были направлены на людей. А Герда, казалось, всем своим видом безмолвно взывала о помощи. Врачи убедили ее отца, что душевная болезнь дочери неизлечима и что ей трудно жить среди нормальных людей. Так Герда оказалась в больнице.
Помню, в тот день Брам повернулся ко мне и как-то очень мягко (обычно во время обходов он бывает весьма сдержан) спросил:
– Тебе не кажется, что у этой девушки есть надежда на выздоровление?
– Определенно есть, – ответил я. – Я в этом не сомневаюсь.
Я заглянул в ее глаза: беспокойные, уставшие, измученные, пугливые, как у дикой лани, и необыкновенно чувственные, и сразу же понял, что встретил родственную душу. Даже не встретил, а распознал.
Герда покорила мое сердце. Вот уже четыре года, как я тайно люблю ее. Тайно. Об этом не знали ни родители, ни тем более мой добросердечный брат, который за полтора года сумел вылечить Герду, сделать ей предложение и жениться на ней. На моих глазах она буквально расцвела, окруженная заботой Брама. А потом у них родился сын.
Через какое-то время я стал замечать, что Герда снова погрустнела. В ее глазах появилось прежнее беспокойство. Ей было не в чем упрекнуть Брама, ибо он оставался любящим мужем и заботливым отцом. Но у него есть своя страсть, точнее, две – работа и научные изыскания. Он погружен в мир медицины, не забывая и про юриспруденцию (Брам не сразу стал врачом, поначалу он хотел быть адвокатом). Решив, что у Герды теперь вполне нормальная, счастливая жизнь, Брам, естественно, переключил свое внимание на других несчастных, нуждающихся в его помощи.
Я не столь усерден в медицинской практике и никогда не задерживался в больнице до позднего вечера. Пока Брам возился с очередным умалишенным или изучал какую-нибудь экзотическую болезнь, я прилагал все усилия, чтобы развлечь Герду и стать заботливым дядюшкой для маленького Яна. Думаю, я изучил характер мальчика лучше, чем родной отец. Однако я держался в рамках приличий и никак не проявлял своих чувств к Герде. Правда, подчас мне казалось, что Герда тоже любит меня. Иногда я ловил ее странные улыбки, иногда она как-то по-особому смотрела на меня или произносила фразу, имеющую двойной смысл.
Но я не допускал и мысли о любовных интригах за спиной брата. Я не позволял себе верить в ответные чувства Герды, а если у меня возникали подобные мысли, то я старался как можно глубже спрятать их от себя. Брам всегда был добр и честен со мной, даже к моим эмоциональным всплескам он относился вполне терпимо. Поняв, что отец серьезно болен, Брам сразу же взял на себя роль мудрого и заботливого главы семьи. Мог ли я столь коварно его обмануть? Я часто твердил себе: хватит вздыхать о Герде. Нужно смириться с неизбежным. Вокруг немало девушек, и мне наверняка встретится новый предмет обожания.
Но все попытки урезонить себя оказывались тщетными: чем дольше я находился рядом с Гердой, тем сильнее ее любил. За эти четыре мучительных года я не раз мысленно возвращался к моменту нашей первой встречи, когда увидел ее сидящей на полу больничной палаты. Мы словно поменялись местами – теперь я был безумцем, облаченным в смирительную рубашку своих чувств... И наконец то, о чем я так долго мечтал и чего так долго страшился, все-таки случилось.
Отец умер позавчера. Вечером того дня, оцепенев от горя, я сидел в любимом отцовском кресле. Время перевалило за полночь, и, кроме меня, в гостиной не было никого. Мама несла скорбную вахту, сидя возле покойного. Я и не помышлял о сне. Мне было не заставить себя подняться, чтобы подбросить дров в очаг и зажечь лампу. Я сидел, тупо уставившись на мерцающие угли.
Вначале мне показалось, будто я вижу призрак – в гостиной появился белый силуэт. Я решил, что у меня начались галлюцинации, но вскоре узнал в "призраке" Герду. Она шла крадучись, направляясь к каминной полке. На ней была только ночная сорочка. Наверное, я доконца жизни не забуду, как золотистые отблески умирающего огня сквозь тонкий белый шелк нежно осветили удивительно красивую грудь Герды. Жена моего брата взяла бокал, открыла отцовский графин и налила туда портвейна. Затем она повернулась, намереваясь тихо исчезнуть из гостиной.