Когда это произошло, Сью как раз прочла статью о Черных с реки Тулли, маленьком племени австралийских аборигенов, единственных, как утверждалось, людях на земле, которые еще не уловили связи между сексом и зачатием. Они полагали, что сексом занимаются удовольствия ради, как, например, обмазываются грязью и так далее, зачатие же — это дар Небес, ниспосылаемый таинственным путем, хотя на него и можно воздействовать броском костей или потрошением валлаби. Казалось удивительным, что вокруг не нашлось еще таких же племен.
Разумеется, существовала и другая теория относительно Черных с реки Тулли, а именно: они прекрасно знают, какая причина имеет какое следствие, и просто проверяют, сколько еще времени им удастся втирать очки снисходящим до них антропологам, которые от их ироничной побасенки приходят в такой энтузиазм. Они и придумали-то ее только потому, что им по горло надоели вопросы о Великом Охотнике на небе, и вообще подобно подавляющему большинству людей они предпочитали разговаривать не о Боге, а о траханье. Но их ложь произвела потрясающий эффект и с тех пор вволю обеспечивала племя шоколадом и транзисторами.
Сью догадывалась, какое толкование предпочел бы Джек, но ведь мужчины циничнее женщин.
Женщины верят, пока не получат неопровержимые доказательства, что верить нельзя. К чему, собственно, и сводилась ее фаза Черных с реки Тулли. Кончилась эта фаза на одиннадцатом месяце их брака, хотя досье, доступное ей к тому моменту, казалось, было уже более чем достаточным. За пять недель накопились: Потерянная Рубашка, Внезапный Интерес к Покупке Зубной Пасты, Отмененный Последний Рейс из Манчестера и Шутливая Схватка, когда ей не было позволено прочесть письмо к Джеку от кого-то из его почитателей. Но все это ничего не значило, пока Джек не показал ей верхние зубы и не продержал эту улыбку лишнюю секунду. После чего все кусочки мозаики заняли свои места, и она поняла, что все это время он трахал кого-то еще. Ее единственным слабеньким дальним утешением было, что Черные с реки Тулли, если они все-таки были простодушными, вероятно, почувствовали бы себя куда более скверно, чем она, когда антропологи наконец решили растолковать им что к чему.
Она почти сразу же научила себя игнорировать фальшивую улыбку. Никогда не задавать вопросов. Было не так больно. И все забывалось до следующего раза. А потому она не стала затрудняться, разбираясь в заключительных уклончивых словах Джека о Хендриках, не стала, например, спрашивать, не была ли его кушетка использована для более практичных терапевтических целей.
Ответом было бы «нет», хотя породившие его обстоятельства ее бы вряд ли утешили. На этой неделе Джек слегка нажал на Энн. Она же приходила к нему и приходила, верно? И часто, на его взгляд, под слишком незначительным предлогом. Он знал, что их связь была официально вымарана. Но тем не менее она же все приходила и приходила, а если учесть, что Грэм дрочил, как приводной ремень… Нет, это никак не его вина, думал он. Закон природы. Не будь я неверен, процитировал он, я не был бы верен себе.
И он попытался. Ну, иногда же этого требует простая вежливость, так ведь? А Энн — старый друг и воспримет это правильно. И более того: он же не напугал лошадей. А просто обнял, когда она уходила, поцеловал аккуратнее, чем требовала просто дружба, увлек ее от входной двери и подвел к лестнице. И странная вещь: она же позволила увести себя до лестницы. Прошла десяток шагов или около того в объятиях его руки, прежде чем высвободиться в немой спешке и повернуть назад к двери. Она не вскрикнула, не ударила его и даже не выглядела такой уж удивленной. А потому, думал он, глядя на Сью через стол и улыбаясь ей покоряющей улыбкой, он, право же, был безупречно верным мужем. Какие у кого есть основания жаловаться?
Фотографии, которые щелкал Грэм во время их путешествия, не получились, что его не очень удивило. Иногда, прокручивая ленту, он ощущал, как ребристая кнопка передает его большому пальцу намеки на внутренние завихрения в камере; но пока кнопка продолжала поворачиваться, он надеялся на лучшее. Первые восемь снимков напечатались — Энн сидит на деревенском доме, к ее ноге привязана коза, а вторая половина дома остроумно примостилась на стене Каркассонна — чем все и ограничилось.
Вопреки утверждениям Энн, что все они забавны, а два-три так и художественны, Грэм только хмыкнул и выбросил их. Выбросил он и негативы. Позднее он об этом пожалел. Он вдруг с удивлением обнаружил, что путешествие почти изгладилось из его памяти, хотя не прошло и пяти недель. Он помнил, что был тогда счастлив, и воспоминание об этом ощущении казалось бесценным. Даже смазанный отпечаток наложившихся друг на друга кадров был бы чем-то.
Ну, почему должно было случиться еще и это! Сверх фильмов Энн и сверх его журналов? Какой-то набор точек внезапно включился в его мозгу, заставив его реагировать на визуальность? Но как могло произойти такое после того, как он сорок с лишним лет был человеком слов? На каком-то этапе мягкая коробка, совершенно очевидно, начала изнашиваться; из нее посыпались кусочки; мышцы (если там имеются свои мышцы) утомились и перестали нормально функционировать. Он мог бы справиться об этом у своего друга Бейли, геронтолога. Но всего на пятом десятке? Когда вы думаете о своем мозге — если вообще думаете, — он представляется вам тем, чем вы свободно пользовались: вкладывали в него то да се и извлекали ответы. И теперь вдруг вы почувствовали, будто это он вами пользуется: сидит там наверху, ведя собственную жизнь, и слегка поворачивает руль в тот момент, когда вам кажется, что все идет прекрасно. Что, если ваш мозг стал вашим врагом?
Это Энн предложила, чтобы они устроили вечеринку. Во-первых, она могла бы отчасти развеять атмосферу полицейского участка, преобладавшую в их доме; а кроме того, пусть кратко, но нарушить угнетающую рутину их вечеров. Теперь после ужина, косвенных жалоб и вызывающего осушивания стопок Грэм молча удалялся в свой кабинет; Энн сидела с книгой, смотрела телевизор, но главным образом ждала, чтобы Грэм спустился вниз. У нее было ощущение, будто она сидит в пластмассовом кресле перед металлическим письменным столом, вдыхает застарелый, в сигаретном дыму воздух и ждет, чтобы они вошли в дверь вдвоем: нежный, который только хочет помочь тебе, и анархически грубый, который способен заморозить тебя, просто щелкнув по лопатке.
Примерно через час Грэм спускался вниз и шел на кухню. Она слышала постукивание льда, насыпаемого в стакан, а иногда — в два стакана. Если в два, то он был в добром настроении, то есть угнетенном по-доброму. Он подавал ей стакан и говорил негромко:
Меж кабинетом и кроватью
Спиртного придаюсь объятью.
Затем садился рядом с ней и либо присоединялся к скверной телевизионной программе, либо бормотал, как он ее любит, или и то, и другое вместе. Она ненавидела выслушивать вот так, что любима. Это оборачивалось лишней причиной чувствовать себя виноватой.
Впрочем, гораздо чаще вниз спускался второй, тот, с единственным стаканом в руке. Он точно знал, в чем состоит твое преступление, и не ждал услышать это от тебя, а зачитывал обвинения так, будто они были вердиктами. И когда Грэм пребывал в таком настроении (примерно два вечера из трех), он злобился на нее, повторял цепочки имен и пересказывал свои жуткие сны — сны об адюльтерах, уродовании и мести. Иногда ей почти начинало казаться, что они — явь, что они не просто выдумки, сочиненные, чтобы привести ее в ужас.