Когда гимн допет и они снова садятся, Джордж позволяет себе сделать в сторону соседки легонький неопределенный знак одобрения — достаточно скромный, и тем не менее в церкви он ничего подобного не допустил бы. Она отвечает улыбкой, которая заполняет все ее лицо. В улыбке этой нет ничего фамильярного, ничего миссионерского. И никакого заметного самодовольства. Ее улыбка просто говорит: да, это так, это верно, это полно радости.
Джорджа это впечатляет, но и чуть-чуть шокирует: к радости он относится с подозрением. Он ее практически никогда не знавал. В детстве было что-то, именуемое «удовольствием», обычно сопровождаемое эпитетами «грешное», «тайное» или «не подобающее». Единственными допустимыми удовольствиями были определяемые словом «простые». Ну а радость? Что-то, ассоциирующееся с трубящими в трубы ангелами, и место ей было на Небесах, а не на Земле. Пусть радость будет безграничной — так ведь говорили люди, ведь верно? Но по опыту Джорджа радость всегда была строго ограниченной. Что до удовольствия, то он испытывал его, выполняя свой долг — по-отношению к семье, к клиентам и, порой, к Богу. Но он практически никогда не делал того, что считают удовольствием его компатриоты: пить пиво, танцевать, играть в футбол и в крикет, не говоря уж о том, что должна была принести женитьба, женись он. Он никогда не познакомится с женщиной, которая подпрыгивала бы, как девочка, приглаживала бы волосы и бежала бы встретить его.
Мистер Э. У. Оуэн, который однажды был с гордостью председателем первого большого собрания, на котором сэр Артур объяснял спиритуализм, говорит, что никто настолько не объединял в себе все достоинства, какие мы ассоциируем с британским характером: мужество, оптимизм, верность, участливость, великодушие, любовь к правде и преданность Богу. Затем мистер Ханнен Суоффер вспоминает, что менее двух недель назад сэр Артур, смертельно больной, поднялся по лестнице министерства внутренних дел, чтобы настаивать на отмене закона о колдовстве, который недоброжелатели пытаются применить против медиумов. Это был его последний долг, а в своей преданности долгу он не отступал никогда. Она проявлялась во всех аспектах его жизни. Многие знали Дойля-писателя, Дойля-драматурга, Дойля-путешественника, Дойля-боксера, Дойля-крикетиста, который однажды выбил великого У. Г. Грейса. Но более великим, чем все они, был Дойль, искавший правосудия, когда страдали безвинные. Именно благодаря его усилиям был принят закон об апелляции в уголовных делах. Это Дойль с таким триумфом выступил в защиту Идалджи и Слейтера.
При упоминании своего имени Джордж инстинктивно опускает взгляд, затем гордо поднимает его, затем украдкой косится по сторонам. Жаль, что его снова объединили с этим низким и неблагодарным преступником. Однако, думается ему, он вправе испытать достойное удовольствие, потому что его имя было названо на таком торжественном собрании. Мод тоже будет довольна. Теперь он открыто посматривает на своих соседей, но его момент уже миновал. Их взгляды сосредоточены на мистере Суоффере, который переходит к тому, чтобы восславить еще одного Дойля, и даже еще более великого, чем Дойль — восстановитель справедливости. Этот величайший из всех Дойлей был и остается человеком, который в часы военной скорби принес женщинам страны утешительное доказательство, что те, кого они любили, не мертвы.
Теперь их просят молча простоять две минуты, чтобы почтить память их доблестного рыцаря. Леди Конан Дойль, поднимаясь, бросает краткий взгляд на пустое кресло рядом с собой, а потом стоит между двумя своими высокими сыновьями и глядит в зал. Шесть — восемь? — десять? — тысяч глядят в ответ с галереи, с балкона, из ярусов лож, с огромного бенуара и из партера. В церкви люди опустили бы головы и закрыли бы глаза, чтобы помянуть усопшего. Здесь нет и такой сдержанности и замкнутости в себе — искреннее сочувствие передается открытым взглядом. И еще Джорджу кажется, что это молчание не похоже на все известные ему прежде. Официальные молчания почтительны, торжественны, часто нарочито удручающие; это молчание активно, исполнено предвкушения и даже страстности. Если молчание может походить на сдерживаемый шум, то тогда это именно такое молчание. Когда оно завершается, Джордж осознает, что подпал под такую его странную власть, что почти забыл про сэра Артура. Мистер Крейз вновь у микрофона.
— Сегодня вечером, — объявляет он, пока многие тысячи опять садятся, — мы намерены провести крайне смелый эксперимент с мужеством, внушенным нам нашим отошедшим вождем. С нами тут духовидец-сенситив, и она намерена попытаться проецировать впечатления с этой сцены. Одна из причин, почему мы колебались осуществить это в таком гигантском собрании, заключается в страшном напряжении, которому подвергается сенситив. В скоплении десяти тысяч людей медиум оказывается в фокусе непомерной силы. Сегодня вечером миссис Робертс попытается описать несколько отдельных друзей, но впервые подобная попытка будет предпринята в столь колоссальном собрании. Вы можете помочь своими вибрациями, пока будете петь следующий гимн «Отверзни мои глаза и Проблеск Истины увидеть дай».
Джордж еще ни разу не присутствовал на сеансах. Он, если на то пошло, ни разу не посеребрил руку цыганки и не уплачивал два пенса, чтобы посидеть на ярмарке перед хрустальным шаром. Все это он считает ловкими фокусами-покусами. Только дурак или дремучий дикарь поверит, будто линии на ладони или чаинки на дне чашки о чем-то вешают. Он готов отнестись с уважением к убеждению сэра Артура, что дух не подвластен смерти; и пожалуй, что при некоторых обстоятельствах такой дух может оказаться способным вступить в общение с живыми. Он также готов признать, что в телепатических экспериментах, которые сэр Артур описал в своей автобиографии, что-то было. Но наступает момент, когда Джордж ставит точку. Например, он ставит ее, когда люди заставляют мебель подпрыгивать, когда таинственно звенят колокольчики, и из мрака возникают фосфоресцирующие лица покойных, когда руки духа оставляют предположительные отпечатки на размягченном воске. Джордж видит за всем этим слишком очевидные фокусы. Разве не подозрительно, что наилучшие условия для общения с духами — задернутые занавески, погашенные лампы, люди, которые держатся за руки и не могут встать и проверить, что именно происходит, — представляют собой наилучшие же условия шарлатанских подтасовок? С сожалением он приходит к выводу, что сэру Артуру была присуща излишняя доверчивость. Он читал, что американский фокусник мистер Гарри Гудини — с ним сэр Артур познакомился в Соединенных Штатах — вызвался воссоздать все до единого эффекты, известные профессиональным медиумам. Не раз и не два достойные доверия люди надежно его связывали, но едва свет гасили, как он умудрялся высвободиться настолько, чтобы звонить в колокольчики, производить всяческие шумы, передвигать мебель с места на место и даже исторгать эктоплазму. Сэр Артур отказался принять вызов Гудини. Он не отрицал, что фокусник способен создавать эти эффекты, но предпочитал собственное истолкование этой способности: мистер Гудини в реальности обладает спиритическим даром, существование которого он с необъяснимым упрямством находит нужным отрицать.
Когда пение «Отверзни мои глаза» завершается, вперед к микрофону подходит тоненькая женщина с черными коротко остриженными волосами, одетая в черный струящийся атлас. Это миссис Эстелла Робертс, любимый медиум сэра Артура. Атмосфера в зале напряжена даже больше, чем на протяжении двухминутного молчания. Миссис Робертс стоит, чуть покачиваясь, сплетя пальцы, склонив голову. Все глаза устремлены на нее. Медленно, очень медленно она начинает поднимать голову, затем ее пальцы расплетаются, и руки начинают раскидываться, а покачивание продолжается. Наконец она произносит первое слово.