Массивные, сработанные из железа паникадила с их тонкими штырьками для свеч и мягкими завитушками являли собой пиршество света. Свечи горели на двух уровнях: на уровне плеча – за здравие, на уровне лодыжки – за упокой. Солинский купил две восковые свечечки и окунул их в пламя. Он опустился на колени и первую свечу прижал к стоявшему на полу усыпанному песком подносу. Потом встал, вытянул руку и крепко насадил на железный черный штырь другую свечку, зажженную во здравие родины. Жар опалил его лицо. Медленно, как отдавший последнюю воинскую почесть генерал, он отступил на несколько шагов и застыл в напряжении. Потом рука его потянулась ко лбу, и он смиренно совершил вечный жест – перекрестился справа налево, как требует того православный обряд.
Вечер и дождь мягко накрыли город. Накрыли невысокие холмы к северу от города, где высился бетонный пьедестал, угрюмый, бесполезный. Бронзовые панели вокруг него уныло мерцали в сыром воздухе. Сейчас, когда Алеша уже не призывал их в будущее, пулеметчики вели другую битву, бессмысленную, беззвучную, безысходную.
На пустынных задворках сортировочной станции дождь оседал испариной на Ленине и Сталине, на Брежневе, на Первом Вожде и на Стойо Петканове. Наступала весна, и скоро зеленые усики вновь поползут по бронзовым сапогам. По мокрым рельсам под провисшими проводами тащились локомотивы, и отсветы их фонарей ложились на лики скульптур. Но посмертное Политбюро уже прекратило дискуссию. Оцепеневшие исполины умолкли навек.
Перед опустевшим Мавзолеем Первого Вождя стояла старая женщина. На ней вязаная шапочка, поверх шапочки – шарф. Старуха держала в вытянутых руках заключенный в рамку маленький портрет Ленина. Дождь нещадно колотил по портрету, но несмываемый образ неотступно преследовал каждого прохожего. Какой-нибудь пьянчуга или шалый студент порой выкрикивал что-то в лицо старой женщине. Но что бы ей ни кричали, она не покидала своего места, она стояла молча, и лишь слабый свет мерцал сквозь мокрые стекла ее очков.