В своих восхитительно здравых, великодушных и не по-фордовски заслуживающих доверия мемуарах «Зарисовки из жизни» Боуэн размышляет, чем же Прованс так их очаровал:
Я думаю, все дело в дневном свете, в воздушности, неприкрытости и скромности жизни в Южной Франции, которые побуждают к простоте мышления и оттачиванию любого вопроса. Солнечный свет, отраженный от красных черепичных полов на побеленные стены, закрытые ставни, открытые окна и воздух, такой мягкий, что неважно, где жить, дома или на улице, — все это вместе создает такое сладостное ощущение простоты, что диву даешься, как это жизнь когда-то могла казаться запутанной, суетливой и сбивающей с толку ерундой. Твой ум отдыхает, мысли рассредоточиваются и принимают свою форму, фобии исчезают, а страсти, даже становясь острее, теряют свою мертвую хватку. Разум побеждает. И ты освобождаешься от необходимости обладать вещами. Тебе не нужно быть удобным. Горшок с цветами, полоска ткани на стене — вот и декор твоей комнаты. Тебя утешают свет и тепло, подаренные природой, а украшением тебе служат апельсиновые деревья на улице.
Жизнь была дешевой, тем более что Форд с энтузиазмом занимался огородом. Он утверждал, что учился у великого профессора Грессента в Париже, что крайне маловероятно; однако Форд, как минимум, читал его и усвоил, что «три рыхления стоят двух слоев навоза». Но он смешивал науку с суеверием, никогда не сажал ничего по пятницам или тринадцатого числа, но всегда девятого, восемнадцатого и двадцать седьмого, а семена сеял только под прибывающей луной. Выращивал он средиземноморские растения — баклажаны, чеснок, перец, с которыми позднее познакомила британцев Элизабет Дэвид. Боуэн подтверждает наличие у Форда кулинарных навыков, хотя он и «превращал кухню в полнейший хаос». Он также пристрастился к местным винам. Утонченный Грис удивлялся: «Он поглощает ужасающее количество алкоголя. Никогда не думал, что человек может так много пить» (Форд, со свойственной ему безапелляционностью, убедил Джеймса Джойса буквально в том, что «главная обязанность вина — быть красным»). Тем временем Боуэн обнаружила в Тулоне маленький магазинчик, где продавали не что иное, как множество сортов оливкового масла, которое предлагалось пробовать с выставленных в ряд кусочков хлеба, по одному сорту за раз, — и это в то время, когда британцы все еще отправляли масло не в рот, а в свои забитые уши. А Форду нравилось, как к нему относились во Франции просто за то, что он был писателем. Боуэн описывала, какое удовольствие он получал от писем, начинающихся словами «Cher et illustre Maitre». По словам Форда, когда они переехали в тулонский дом, их хозяин, отставной морской квартирмейстер, пришел в такой восторг от того, что съемщик — поэт, что проехал сто пятьдесят миль, чтобы привезти ему корень асфодели — ибо асфодели росли на Елисейских Полях, а каждый поэт должен иметь в своем саду «это сказочное растение». Может, мы бы и поверили этому, не скажи Форд «сто пятьдесят миль».
На этой планете есть только два рая — Прованс и читальный зал Британского музея. Прованс был ценен не просто сам по себе, но и как отсутствие Севера, воплощения всех человеческих грехов. Север означал агрессию, готику, «сумасшедшие садистские жестокости Северного Средневековья» и «северные пытки от тоски и несварения желудка». Форд свято верил, что диета и пищеварение определяют поведение человека (Конрад соглашался, утверждая, что плохо приготовленная пища коренных американцев приводила к «мучительному несварению желудка», отсюда их «непомерная жестокость»). Юг хорош, а Север плох: Форд был убежден, что никто не может быть «целостным физически и умственно» без «достаточного количества чеснока» в рационе, а также одержим идеей пагубного эффекта брюссельской капусты, предметом особого северного вреда. Прованс был местом добродетельных мыслей и нравственных поступков, «ведь яблони там не зацветут, а брюссельская капуста вообще не взойдет». Север к тому же отличался избыточным мясоедством, которое вызывало не только плохое пищеварение, но и безумие: «Любой психиатр скажет вам, что при поступлении в клинику маньяка-убийцы первым делом дает ему сильное слабительное, чтобы освободить его желудок от говядины и брюссельской капусты». Следующая, очаровательная в своем безумии теория Форда касалась грейпфрутов. Английские переводчики Библии ошиблись, написав, что Еву соблазнило яблоко. Они должны были употребить слово «помпельмус», синоним грейпфрута. В наши дни грейпфруты в Провансе растут в изобилии, но местное население их презирает: лишь изредка использует в кулинарии немного цедры, а в основном же плоды скармливают свиньям. Поскольку провансальцы никогда не ели грейпфрутов, то они и не грешили, а следовательно, живут в раю — что и требовалось доказать.
Но Прованс значил для Форда много больше, чем легкая жизнь и здоровое питание: за поверхностными удовольствиями лежал историко-мифологический фундамент. Прованс находился там же, где пролегал Великий торговый путь из Китая через Азию и Малую Азию к Венеции и Генуе и вдоль северного побережья Средиземного моря и, наконец, на север к Марселю. Затем Великий торговый путь направлялся вверх по Роне в глубь страны, через Бокер и Лион к Парижу; затем — вниз по Сене через Руан к Ла-Маншу, пересекая его в самом узком месте, и далее — вдоль южного берега Англии через Оттери-Сент-Мэри к островам Силли, где внезапно прекращался. Он принес с собой поток цивилизации — или, как минимум, показал прелести цивилизации, — и для Форда «Прованс — это единственный отрезок Великого торгового пути, подходящий для обитания достойного человека». Из всех городов и поселений писатель «больше всего на свете» любил Тараскон. Это там Рене Добрый держал свой суд и там, по словам Форда, невозможно заснуть из-за пения соловьев. Король Рене также держал суд в Экс-ан-Провансе, но Форд не любил этот город — «хоть он и был родным городом Сезанна, а также важнейшим и самым величественным среди всех городов восемнадцатого века, которые только можно увидеть». Но в Эксе был парламент, посредством которого последовательно правили французские короли: там «юристы парламента закрепили за Провансом докучливое ярмо армии чиновников, раны от которого с тех пор кровоточили и наносили ущерб не только Провансу, но и всей Стране Лилий».
Из чего состоит цивилизация в ее прованском воплощении? В «Зеркале Франции» Форд дает ответ:
Рыцарское благородство, бережливость, чистая мысль и искусства — это первые требования Цивилизации — и единственные требования Цивилизации. И эти следы рыцарского благородства, бережливости, чистой мысли и искусств, которые наша довоенная европейская цивилизация белой расы могла продемонстрировать, пришли к нам из района Южной Франции, с берегов Средиземного моря, где расцветали графства Тулузы, оливковые деревья, мистраль, романская традиция, Бертран де Борн, куртуазность и единственная воистину дружелюбная ересь, с которой я знаком.
Этот период длился приблизительно с двенадцатого до пятнадцатого века. «Дружелюбной» ересью было альбигойство, чьи набожность и добродетель (и манихейство) разрушили папский крестовый поход, с невероятной жестокостью осуществленный англичанином Симоном де Монфором в 1209–1213 годах. Трубадуры — среди которых одним из самых известных был Бертран де Борн (1140–1215) — и их куртуазность существовали вплоть до конца тринадцатого века, хоть их влияние и весьма ослабло после того, как Прованс с запада от Роны был сдан в 1229 году Людовику XI. Авиньон процветал между 1309 и 1408 годами как место семи пап и двух антипап, тогда как Рене Добрый (1408–1480) правил на закате провансальской культуры, после чего регион к востоку от Роны был, в свою очередь, сдан французскому королю. В последующие века этот период стали представлять чем-то вроде Веселой Франции — турниры, рыцарство и куртуазность, мудрые правители, следящие за миром и довольством людей. По словам Форда, первое, что он прочел из французской литературы в школьные годы, было восторженное описание Доде жизни в Авиньоне при папах: процессии, паломничества, улицы, усыпанные цветами, звуки колоколов круглый день, «тиканье кружевоплетельных машин, треск челноков, ткущих ткань для золотых риз, маленькие молоточки ювелиров, выстукивающие графинчики для Евхаристии, и звук тамбуринов, идущий с Моста». Доде продолжал: