В тот же самый миг бедный Жак с громким шумом вдохнул воздух – и зияющим ртом, и щелками, служившими ему вместо ноздрей.
А потом случилось нечто особенное.
Мною овладело чувство – как мне объяснить это? – чувство правильности того, что я делаю, чувство умиротворения, когда остается только любовь и ничего, кроме любви. По моему телу, начиная с головы, потекло нежное тепло, словно я стояла под лучами солнца. Время словно исчезло в это мгновение, и я растворилась в тепле, совершенно забыв о себе. Это было то же ощущение присутствия богини, которое я испытала после гибели Нони.
Вдруг я услышала, как сестра Габондия тихо ахнула рядом со мной, и, обернувшись, увидела, что она смотрит на предмет, лежавший на моей раскрытой ладони. Язык больше не был бледно-серым, вздутым и перекошенным – он был правильной формы, здоровый, розовый! А над моими ладонями мерцало лучистое золотое сияние, видимое даже при дневном свете.
Руки Нони! Руки, наделенные даром прикосновения. У меня не было ни малейшего сомнения, что этим мгновением я обязана ее героической смерти, ибо я почувствовала, что она стоит рядом со мной.
У меня не было ни мыслей, ни удивления, ни страха, ни смятения – только чувство, что именно нужно сделать. Вставить язык во все еще разверстый рот Жака, почувствовать в пальцах мощный, но приятный жар, задержать пальцы у корня языка, а потом тихонько их вытащить…
И время сразу побежало с прежней скоростью. Я стала осознавать, кто я и что именно только что сделала. Я была удивлена и испугана так, что не могла говорить.
Стоя на коленях, я смотрела на лежащего на матрасе Жака. Вдруг он резко сел. Его единственный здоровый глаз был полон изумления, а по-прежнему жалкое, обезображенное лицо светилось радостью. Он схватил мою руку – ту самую, на которой только что лежал его пораженный проказой язык, – и начал покрывать ее поцелуями.
Наконец он смутил меня еще больше, подняв на меня взгляд, полный обожания, и воскликнул:
– Вы исцелили меня! Вы спасли мне жизнь и вернули речь!
И тут он обратился к остальным прокаженным и громко и четко – так громко и четко, как ни разу еще с самого своего появления в лазарете, – сказал:
– Слушайте все! Эта добрая монахиня – святая! Она послана Богом, чтобы творить чудеса. Этой ночью у меня отвалился язык. Я был в отчаянии, что не смогу больше озвучить свои мысли. А когда убедился в том, что он слишком раздут и выплюнуть его я не могу, то решил: пусть он там и останется. Надеялся проглотить его, задохнуться и быстренько помереть. Но вот этот ангел, – он показал на меня драматическим жестом, – она не только поняла издалека, что со мной приключилось. Она вытащила раздутый язык из моего горла, потом сделала его опять здоровым, а потом каким-то чудом вставила его на прежнее место, и теперь я снова могу говорить! Слава Господу за то, что он послал к нам истинную святую – сестру Марию-Франсуазу!
По моему позвоночнику пробежал жар, на этот раз не приятный, а холодно-обжигающий – похожий на прикосновение сосульки к коже. Мое единение с богиней оказалось под угрозой.
Ибо я услышала тихий звук – настолько тихий, что я не должна была услышать его среди той какофонии криков и вопросов, которая поднялась после слов Жака, но от которого тем не менее волосы у меня на затылке встали дыбом.
– Магия! – прошептала сестра Габондия. – Колдовство…
Как мне описать ту особенную смесь испытываемых мной чувств? Конечно, я была очень рада тому, что мой друг Жак снова может говорить, и была глубоко благодарна Нони за ее жертву, без которой происшедшее было бы невозможным. В то же время я была не готова принять чудо, которое сама только что сотворила. На самом деле реакция сестры Габондии пробудила во мне желание отрицать случившееся.
Прокаженные, однако, были охвачены совсем другими чувствами. Все, кто мог подняться на ноги, поспешили ко мне так быстро, как позволяли их увечья, и, хватаясь за мой фартук руками, на которых недоставало половины пальцев, жалостливо умоляли меня смилостивиться и над ними, облагодетельствовать их прикосновением.
Но к этому времени самосознание уже полностью вернулось ко мне, впервые со времени смерти Нони полностью заслонив присутствие богини. И все, что я могла сделать, так это уговорить их, вместе с сестрой Габондией, разойтись по своим местам, чтобы мы могли продолжить работу.
Сделали они это с величайшей неохотой, и не было ни одного из тех, к кому я подходила, кто бы не умолял меня прикоснуться к его болячкам и исцелить их. Многие хватали меня за руку и прикладывали мою ладонь к своим язвам. Они так отчаянно жаждали исцеления, а я ничем не могла им помочь. К тому времени, как появилась сестра Мария-Мадлен и сменила меня, я едва не плакала.
С того времени, как произошел этот случай с Жаком, сестра Габондия не сказала мне ни единого слова и не бросила на меня ни единого взгляда. Когда мы ушли, она старалась держаться в нескольких шагах позади меня. Ее недоверие заставило меня подумать о побеге, ибо я знала, что она распустит сплетни и настроит всех и вся против меня и в самом скором времени я предстану сначала перед епископом, а затем и перед инквизиторами.
С этими мыслями поспешила я присоединиться к монахиням, которые в часовне пели «Opus Dei». Если бы я убежала в это время, всполошился бы весь монастырь и меня скоро поймали бы. Если бы я ушла после заката солнца и вечерней молитвы, никто не узнал бы о моем исчезновении до заутрени и следующего утра. Таким образом, у меня в запасе было бы несколько часов темноты.
Поэтому я постаралась выглядеть как ни в чем не бывало и несколько часов подряд пела в хоре с сестрами, от волнения сделав несколько ошибок. И все это время Габондия не сводила с меня глаз, хотя и отводила их всякий раз, когда я встречалась с ней взглядом.
После часовни каждая монахиня выполняла какое-нибудь послушание, и мне на этот раз пришлось расставлять миски перед вечерней трапезой. Наконец время пришло, и все мы уселись за длинным столом, склонив головы, а мать Жеральдина произнесла благодарственную молитву Господу за то, что Он даровал нам пищу.
Правила запрещали сестрам разговаривать на посторонние темы в часовне или во время общей трапезы. До того момента, когда сестры вернулись в кельи для уединенной молитвы, у Габондии было очень мало времени на то, чтобы выдвинуть против меня обвинение. Было невероятно, чтобы кто-то из властей получил тревожное известие до завтрашнего дня.
И все же, обратив лицо к собранию, я заметила странное явление: женщины, сидевшие каждый раз на одних и тех же местах, перегруппировались. Большинство из них сидели по левую сторону стола, слегка наклонившись ко мне и при этом улыбаясь. Остальные сидели справа, поджав губы и склоняясь к сестре Габондии.
Лишь мать Жеральдина сидела на своем обычном месте посередине стола. После благодарственной молитвы она встала и начала раздачу пищи из котла, висевшего над очагом. Видя, что аббатиса занята, сестра Габондия посмотрела на меня и подняла два пальца – знак защиты от дурного глаза.