Это был смертоносный маленький кинжал не толще моего пальца, обоюдоострый, способный рассечь волос даже вдоль. До дна кувшина он не достанет, зато я запросто выну им бумажку, после того как растворю порошок.
Я осторожно взяла золотое сердечко и перевернула над открытым кувшином, бумажка выпала в рубиновую жидкость. Я пару раз взболтала вино, затем осторожно опустила внутрь узкое лезвие и помешала, не касаясь стенок.
Вероятно, было бы быстрее, хотя и не так приятно, просто ткнуть Борджа отравленным кинжалом и убежать. Я поглядела на него, такого умиротворенного и невинного во сне, снова вспомнила, каким он был в детстве, как любил свою сестру Лукрецию. Во что бы ни выросла эта любовь, тогда она была чиста, как чувство Маттео ко мне.
В следующий миг я уже не видела ни Чезаре, ни портрета, а лишь кинжал в собственной руке, застывший над кувшином — с его кончика стекали темные капли вина.
«Ключ к твоему прошлому и будущему», — проговорил ангел.
Девять мечей, с которых стекают капли крови из пронзенного сердца.
Я сразу вспомнила горестное лицо графа Джироламо, когда он навещал гробницу своего брата, которого, как он ошибочно верил, убил Лоренцо де Медичи. Он отомстил, прикончив Джулиано, поразив Лоренцо в самое сердце. Кто знает, что сделал в отместку Лоренцо Великолепный?
Я вспомнила гнев в глазах Чезаре, когда он пытался защитить обожаемую сестру, да и в моих собственных, когда я клялась отомстить за смерть брата. Вся горечь, ненависть и кровь появляются из-за того, что мы не отпускаем от себя горе, дышащее злобой.
Я поглядела на кинжал в руке, вспомнила ярость, охватившую меня из-за смерти Маттео. Я такая же отравительница, как Родриго и Чезаре Борджа, так же переполнена ненавистью, как и эта обесчещенная девушка, сидящая на постели Чезаре. Стилет тускло замерцал, когда я развернула лезвие к свету.
Неожиданная мысль пришла мне в голову: что подумал бы мой собственный брат, если бы увидел меня в этот миг?
Я поглядела на ангела. Он немного изменился, его переливающаяся чернота заклубилась, в ней начали возникать крохотные прорехи, похожие на звезды на ночном небосклоне, в которые устремлялся ослепительный свет.
«Поклянись слушаться меня до самой смерти, и я покажусь тебе», — сказал ангел.
— Клянусь, — прошептала я.
Мне не было нужды спрашивать, что делать. Я уже все знала, взглянула на кинжал в руке, на отравленное вино с клочком бумаги, плававшим в кувшине, и тихонько заплакала.
Услышав этот плач, Чезаре зашевелился под одеялом. Он, очевидно, подумал, что плачет его юная любовница, и начал разворачиваться к ней. Но посреди движения его веки затрепетали, он сел, проворный, словно змея, и в руке герцога Валентино тут же оказался короткий меч.
Безмолвная девушка рядом с ним закрыла голову руками и завизжала. Ангел смотрел на происходящее и с каждой секундой сверкал все ярче. Скоро я уже не могла поднять на него глаза, поэтому наблюдала за лицом Чезаре, до которого наконец-то дошло, что в его спальне находится кто-то еще.
— Дея, — с изумлением произнес Чезаре. — Ты ведь Дея, камеристка Катерины, верно?
В ответ я сделала то, что велел ангел: кинула стилет в кувшин с отравленным вином. В тот же миг мое горе улетучилось, сменилось невесомым спокойствием.
Я больше не могла злиться и чистосердечно призналась:
— Я не причиню тебе зла. У меня для тебя кое-что есть.
Я сунула руку в карман платья. Чезаре напрягся и замахнулся на меня мечом, но я успокаивающе покивала ему, медленно вынула из кармана карту и положила ее рядом с кинжалом и кубком.
— Теперь это твое, — сказала я, указывая на девятку мечей.
Меня не убили на месте, как я надеялась. По-видимому, гадальная карта отвлекла внимание Чезаре. Прежде чем позвать стражу, он некоторое время переводил взгляд с девятки мечей на меня с тем благоговением, какое обычно испытывают перед безумцами или святыми.
К тому моменту радость, испытанная при откровении и вызванная, без сомнения, все тем же порошком, перенесла меня в иное место, где реальность и последствия поступков не имели значения. Когда стражники явились на зов Чезаре, я улыбнулась им и пошла с такой готовностью, что они даже не успели дотронуться до меня.
Я бодро шагала в темницу, наскоро устроенную в винном погребе Нумаи, где стенающие, дрожащие люди были прикованы к стенам так, чтобы им были видны орудия пыток.
В спальне Борджа я видела рай, теперь же попала в ад.
Французы запрещают пытать женщин ради политической выгоды, однако у людей Борджа не было по этому поводу никаких предубеждений. Несмотря на холод, они стащили с меня платье и башмаки, оставив только грязную изорванную рубашку, чтобы прикрыть срам. Меня приковали кандалами к стене, чтобы я не могла сесть, а дожидалась стоя, по-прежнему радуясь своей духовной свободе и даже не думая сопротивляться из-за воздействия порошка.
Потом очередь дошла и до меня. Начались бесконечные вопросы о Равальдино: план крепости, расположение пушек, солдат, запасы провианта и амуниции и еще Катерина. Какие тайные планы она вынашивает? Куда на самом деле направляются миланские войска? Что говорилось в последнем письме герцога Лодовико?
За полное незнакомство с этим мне пришлось расплачиваться. Побои я перенесла довольно легко, поскольку до сих пор не испытывала страха. Боль была только физическая — она не будет длиться вечно, скоро придет смерть. Я сожалела лишь о том, что Борджа воспользуется моим заточением, чтобы надавить на Катерину.
Затем был задан главный вопрос: как я вышла из крепости? Моста никто не опускал. Я должна была выбраться за стены иным путем, и им непременно надо было узнать, каким именно.
«Я поклялась повиноваться тебе, — мысленно обратилась я к ангелу. — Помоги же мне теперь промолчать».
Я не проронила ни слова. Побои сделались более жестокими, я лишилась одного зуба, получила глубокий порез, глаз заплыл, челюсть была сломана. Я то и дело теряла сознание и снова приходила в себя, но хранила молчание.
Расплатой за молчание стало страппадо. Меня освободили от кандалов и поставили под толстой цепью, намотанной на блок под потолком. Ее конец, свисавший оттуда, был прикреплен к некоему подобию корабельного штурвала. Руки мне связали за спиной, крепко стянув запястья, и присоединили к цепи. Все эти приготовления выглядели весьма зловеще, однако мой палач — миловидный молодой человек в измятой форме папской армии, начисто лишенный эмоций, — не остановился на этом. На ноги мне надели колодки, утяжеленные огромным куском железа.
Милый мальчик со скучающим лицом повторил вопрос: как я выбралась из Равальдино?
Произнося эти слова, он повернул колесо, похожее на штурвал. Металл зазвенел, дерево заскрипело. Руки поднялись, вслед за ними к потолку потянулись локти и плечи. Они вывернулись под столь неестественным углом, что боль в тот же миг сделалась невыносимой. Кости с такой силой натягивали кожу, что мне казалось, будто она вот-вот лопнет. Я невольно закричала, вытягиваясь еще сильнее.