Я заплакала, уверенная, что Маттео мертв, но, когда всадник спешился и помог мне снять супруга, тот застонал.
Не знаю, всадник ли нес Маттео в постель, он ли звал врача. Какие-то люди кинулись на помощь, но их я забыла вовсе. Те оглушительные минуты, пока ждали доктора, я помню короткими вспышками: ореховые глаза мужа, покрасневшие, блестящие белки, лоб и щеки, покрытые уродливыми фиолетовыми пятнами, потная, скользкая кожа, руки, судорожно сжимающиеся от спазмов в животе. Я держала ему голову, пока его рвало желто-зеленой желчью с примесью крови, вытирала потное лицо прохладной тканью, которая волшебным образом появилась в моей руке, звала по имени, но он не слышал меня.
Если мне суждено его потерять и он должен умереть, то отчего же не так, как Повешенный, — безмятежно, спокойно, решительно? Почему он так ужасно страдает? «Господь милосерден и справедлив», — говорила Бона. Но для умирающего Маттео у Всевышнего не нашлось ни милосердия, ни справедливости — одна лишь чудовищная жестокость.
— Чума, — прошептал кто-то явную неправду и перекрестился.
Явился доктор Боны с пиявками и горькой микстурой, но Маттео тут же изверг из себя ту малую толику, какую сумел проглотить. Его руки и ноги так содрогались в конвульсиях, что он раздавил несколько пиявок, а прочих доктор снял сам, опасаясь лишиться и их.
Лекарь решил, что у моего супруга лихорадка, но лично я никогда не видела такого течения этой болезни. Пришел начальник Маттео Чикко. Он весь как-то сгорбился, маленькие глазки широко раскрылись, круглое лицо осунулось от горя. Его муж тоже не узнал, и Чикко пробыл недолго. Появилась Бона и сказала, что мне надо отдохнуть, а она посидит с Маттео. Я не подозревала, что скоро уже рассвет, сочла это предложение нелепым и попросила госпожу уйти. Я отослала прочь доктора и всадника, привезшего моего мужа, и в конце концов мы остались вдвоем.
Когда в окно начал просачиваться дневной свет, дрожь перестала сотрясать Маттео, и я закрыла ставни, надеясь, что он уснет. Удивительно, но в очаге до сих пор потрескивали поленья: наверное, ночью кто-то поддерживал огонь.
Я развернулась к мужу, к неподвижному обнаженному торсу и рукам, безвольно лежавшим на потемневшей от пота простыне, и услышала прерывистый хрип:
— Лоренцо…
Я быстро присела на стул у постели и прижала прохладную ладонь к щеке супруга. Его взгляд был пугающе тусклым, щеки, недавно горевшие алым румянцем, посерели.
— Лоренцо вернулся во Флоренцию, — сказала я.
Не было смысла упоминать о том, что Медичи сначала направился на север в надежде на тайное свидание с Маттео. Его сиятельство все равно уже на пути домой.
— Пока что не думай о нем.
— Дея, — простонал он.
Его веки затрепетали, а голос так осип, что узнавался с трудом. Горло, наверное, саднило нестерпимо.
— Маттео! Мой бедный Маттео!.. — Я прижала ладонь ко рту.
— Я умираю, — прошептал он, и мне показалось, что я таю, кровь, кости, плоть растворяются, остается только боль в горле и груди.
— Я не позволю тебе.
Я зарыдала, но он отчаянно, нетерпеливо взмахнул правой рукой. Маттео был так слаб, что мне пришлось умолкнуть, чтобы услышать его.
— Дай перо, — попросил он.
Я кинулась к столу, нашла перо, неловко взяла дрожащими руками чернильницу, захватила лист пергамента заодно с переносной конторкой и помогла Маттео приподняться на подушках.
Когда все было готово, он попытался обмакнуть перо в чернильницу, которую я держала в руке, но его снова охватила дрожь. Муж выронил перо, зажмурился, застонал от отчаяния, затем снова собрался с силами и посмотрел на меня. Губы у него стали пепельными и непрерывно дрожали.
— Поклянись, — прошептал он.
— В чем угодно, — сказала я. — Я сделаю все, о чем ты попросишь.
Ему было больно говорить, капли пота стекали со лба, пока он с хрипом выговаривал:
— Клянись жизнью, что отвезешь меня в монастырь Сан-Марко. Прочитай мои бумаги втайне от всех. Скажи Лоренцо: «Ромул и Волчица хотят уничтожить тебя». — Он внезапно умолк.
— Клянусь, — сказала я.
Не успела я договорить, как его мышцы окаменели, кишечник расслабился и Маттео испустил жуткий сдавленный крик. Несколько секунд он лежал так, окаменелый и дрожащий, затем его конечности начали содрогаться в конвульсиях. Я звала мужа по имени, пыталась прижать к кровати, чтобы он не покалечил себя, но мне не хватало сил.
В конце концов супруг затих, глаза закрылись, дыхание стало сиплым. Еще через полчаса он перестал дышать, глаза медленно раскрылись. Я поглядела в них и поняла, что Маттео мертв.
Я сняла испачканные простыни и бросила их в угол, принесла оставленный кем-то таз с водой, чтобы обмыть тело мужа. Когда он стал чистым, я надела на него лучшую тунику и рейтузы, затем легла рядом и лежала так, пока кто-то не постучал в дверь.
Я не стала отзываться, но позабыла, что дверь не заперта на засов, поэтому Бона вошла. Она пыталась оттащить меня от Маттео, я не слушала и не отходила. Герцогиня вышла, затем вернулась с людьми, включая Чикко, нелепо остриженные волосы которого стояли со сна дыбом. Этот могучий медведь, всегда сдержанный, при виде Маттео, своего лучшего ученика, разразился рыданиями. Он осторожно пытался отвести меня от мужа, но я не поддавалась, и ему пришлось позвать еще одного мужчину. Я царапалась и брыкалась, но без толку — они схватили меня за руки и оттащили от моего возлюбленного Маттео.
Я кричала и билась. Рыдающий Чикко держал мои руки, чтобы я не покалечила себя. Когда я наконец обессилела и села, Бона уговорила меня выпить глоток вина, какого-то странно горького на вкус. Она позвала своего духовника, отца Пьеро.
Когда я впала в странное состояние между сном и бодрствованием, тот обратился ко мне:
— Ты должна смириться. Все мы люди, плоть слаба, пусть пока ты этого не понимаешь, но такова Божья воля.
— Бог — убийца и лжец, — безжизненно возразила я. — Он заставляет нас молиться, но никогда не слушает, позволяет злодеям править нами и не испытывает сострадания к их жертвам.
— Дея! — воскликнула ошеломленная Бона. — Да сжалится над тобой Господь! — Она перекрестилась, закрыла лицо ладонями и зарыдала.
Я хладнокровно обернулась к ней и спросила:
— Когда Он слышал нас? Разве Он хоть раз отозвался на наши молитвы?
Она ничего не ответила. К моему изумлению, в комнату вошел кардинал в алом облачении. У него в руке был сосуд с елеем.
Он обмакнул в него палец и помазал моему дорогому Маттео глаза, уши, нос, рот, руки, ноги и чресла, произнося слова молитвы:
— Per istam sanctam unctionem et suam piissimam misericordiam, indulgeat tibi Dominus…
«Этим святым помазанием и Своим святейшим милосердием да отпустит тебе Господь все, в чем погрешил ты…»