Лукреция была одета в расшитое жемчугом платье из белого атласа и длинный горностаевый плащ; ее золотые кудри струились по спине. Она взошла по ступеням собора и выпустила стайку белоснежных голубей. Она выглядела чудесно, когда, раскрасневшаяся от холода, с мольбой воздела руки и подняла лицо к пасмурному небу.
Лукреция прочла короткую молитву, прося Бога даровать особую милость тем, кто совершит паломничество в Рим.
Через несколько недель начали прибывать путники со стертыми ногами. Мост Сант-Анджело заполнила плотная масса движущихся тел: это паломники шли в собор Святого Петра и обратно. Те, кто не мог себе позволить воспользоваться постоялым двором, или те, кто из-за все прибывающих толп не нашел там места, расстилали свои одеяла и устраивались спать прямо на паперти. Всякий раз, когда мы пересекали площадь или шли к мессе, мы натыкались на паломников, и вскоре так привыкли к этому зрелищу, что перестали их замечать.
Папа всячески выказывал дочери свое особое расположение. Думаю, это делалось, чтобы отвлечь внимание Лукреции и заставить ее поверить, что с ее маленькой семьей все в порядке. Александр подарил Лукреции множество новых имений, и в том числе одно поместье, прежде принадлежавшее неаполитанскому семейству Каэтани — тому самому, к которому относился мой давний возлюбленный, Онорато.
Если Лукреция и испытывала какой-то страх за Альфонсо, она старалась отвлечься, затеяв платонический, куртуазный роман с поэтом Бернардо Аккольти Аретино, который заносчиво именовал себя «l'Unico» — «уникальный».
Однако в стихах Аккольти ничего уникального не было. Он кипами слал эти вирши Лукреции, провозглашая в них свою бессмертную страсть к ней, отводя Лукреции роль своей Лауры, а себе — страдающего Петрарки.
Лукреция сама показала мне эти стихи — с некоторой робостью. Когда же я не смогла скрыть своего пренебрежения по отношению к ним, она принялась смеяться вместе со мной, но я видела, что эти стихи ей льстят. Это даже вдохновило ее на написание собственных стихов, которые она тоже застенчиво показала мне.
Я сказала ей — и совершенно чистосердечно, — что она гораздо лучший поэт, чем Аккольти. По крайней мере, она куда меньше усыпала свои стихи обмороками, слезами и вздохами.
Пока Лукреция отвлекалась при помощи этого романа, произошла вторая битва за Милан. Герцог Лодовико вступил в сражение с французскими войсками и попал в плен, где ему и предстояло пробыть до конца жизни; его брату, кардиналу Асканио Сфорце, тоже не удалось бежать.
Разгромив наголову дом Сфорца, французы принялись поглядывать на юг — на Неаполь, эту морскую жемчужину, на которую они так давно зарились.
Заверения его святейшества потонули в голосах прочих итальянцев, что непрестанно теперь звучали у меня в ушах, словно безмолвный крик: французы собираются захватить Неаполь! Это было лишь вопросом времени.
Я не сомневалась, что Чезаре Борджа отправится вместе с ними.
Через месяц Чезаре вернулся домой, устроив напоказ Риму грандиозное представление. В порыве озарения он решил не давать лишний раз пищу слухам о его заносчивости и честолюбии и не стал въезжать в Рим с помпой, как победитель.
Я смотрела на эту процессию с галереи нашего дворца. Впереди ехала добрая сотня повозок, затянутых черным, запряженных лошадьми в черных попонах. Вскоре стало ясно, что это погребальная процессия, указывающая на скорбь дома Борджа по его недавно утраченному члену, кардиналу Джованни Борджа Меньшему, который столь скоропостижно и загадочно скончался, отправившись «поздравить» Чезаре.
Герольды не возвещали о возвращении гонфалоньера и полководца Церкви, и фанфары молчали. Не было ни знамен, ни торжественных церемоний, ни барабанного боя, ни пения флейт. Солдаты — сотни солдат, одетых в черное, — двигались в тишине, нарушаемой лишь громыханием колес да стуком копыт.
Следующим ехал Джофре, верхом, а за ним — Альфонсо, который вынужден был принять участие в этой мрачной пародии.
Последним двигался Чезаре, снова одетый очень просто, но изящно, в хорошо скроенный костюм из черного бархата.
Затем, после некоторого промежутка, шли менее значительные члены свиты и дворяне.
Процессия завершила свое движение у замка Сант-Анджело, куда уже упрятали Катерину Сфорца. Здесь безмолвие процессии внезапно нарушили ракеты, пущенные с верха башни.
Образовавшееся зрелище, что отразилось в водах Тибра, было поразительным. Фейерверк был настолько искусен, что разрывы ракет образовывали — при небольшом усилии воображения — голову, тело и конечности человека. Как сообщил мне позднее Джофре, Чезаре желал изобразить воина.
Фейеверк продолжался некоторое время, и каждый новый залп был грандиознее предыдущего и вызывал все больше восхищенных криков у собравшейся толпы.
Катерина наверняка видела его из своей темницы.
Затем последовал завершающий удар. Одновременно было запущено около двух дюжин ракет. Взрыв получился таким громким, что я поспешила заткнуть уши; открытые ставни так затряслись, что я испугалась, как бы они не рухнули на землю.
Чезаре Борджа вернулся домой, и он желал, чтобы весь Рим знал об этом.
Тем вечером в Зале свободных искусств было устроено празднество в честь гонфалоньера. Родственный долг вынуждал меня присутствовать на нем; к счастью, гостей было неимоверное количество, и я большую часть вечера успешно избегала Чезаре. Джофре из явственной зависти к брату быстро напился и принялся приставать к одной из женщин, нанятых для увеселения кутил. Мне это было неприятно. Я надеялась, что со временем привыкну к похождениям Джофре, но поскольку я полагала, что женщине королевской крови не подобает выказывать ревность по такому поводу, то старательно обходила эту парочку стороной.
Вместо этого я засвидетельствовала свое почтение его святейшеству и большинству кардиналов, а также всем вельможам. К моему удивлению, здесь присутствовала и Ваноцца Каттаней — я никогда прежде не встречала ее на приемах, проходивших в резиденции Папы. Мы тепло поприветствовали друг друга, словно давние подруги.
Выждав требуемое приличиями время, я попросила у Александра дозволения уйти и поспешила к двери, радуясь, что мне удалось избежать встречи с виновником сегодняшнего торжества. Я подала знак донне Эсмеральде и прочим моим дамам, веля им следовать за мной, и вызвала стражников, чтобы те провели нас домой через запруженную народом площадь.
Но как только я очутилась в коридоре, кто-то схватил меня за руку, осторожно, но настойчиво. Я подняла голову и увидела Чезаре; он жестом показал Эсмеральде и остальным, чтобы нас ненадолго оставили одних.
Сердце мое забилось быстрее. Прикосновение Чезаре больше не вызывало у меня трепета. Теперь я чувствовала лишь отвращение — и беспокойство; я боялась, что переполнявшие меня эмоции подтолкнут меня к резкой вспышке, а это еще более поставит под удар Альфонсо и Неаполь.
Чезаре отвел меня подальше по коридору, прочь от шума и гостей. Когда он счел, что нас уже не услышат, то заговорил с обычным своим хладнокровием: