Когда дверца открылась, Алехандро отвернулся, прикрыв для верности ладонью глаза, и наугад вцепился в руку, появившуюся в проеме. Он почувствовал теплоту кожи, и от тепла этого в нем вспыхнули волнение и надежда. Затем последовала борьба, и он открыл глаза ровно в ту секунду, когда тюремщик выхватил руку. Перед тем как дверца захлопнулась, в лучах яркого, прекрасного света Алехандро увидел, что рука бросила к нему в нору не миску и не хлеб, а тонкий свиток пергамента.
В первое мгновение он даже не понял, что это такое, и закричал:
— Одно только слово! Я прошу всего лишь одно слово! Прошу вас, умоляю, скажите, где я!
Наступила тишина, но, поскольку шагов не было, Алехандро догадался, что мучитель его стоит рядом. Он едва не прослушал слова, обращенные к нему:
— Замолчи, иначе я не смогу тебе помочь.
Алехандро взял себя в руки. Отер лицо грязным рукавом и шепотом произнес:
— Благослови вас Господь, сеньор. Неведение о том, где я и что ждет меня, приводит меня в отчаяние.
Голос за стеной посуровел:
— Предпочитаю благословение моего Бога, еврей. Слушай внимательно, у нас мало времени.
— Простите меня, пожалуйста, — взмолился Алехандро, — я сделаю все, что ни скажете, но только, прошу вас, скажите…
— Замолчи! — зашипел его собеседник. — Ты уже понял — не так ли? — что я принес письмо. Оно от твоего отца.
Алехандро зашарил руками и в конце концов нащупал пергамент. Торопливо он разорвал нитку и разочарованно опустил письмо.
— Здесь ничего не видно, не прочесть.
Священник минуту постоял в раздумье. Отец еврея заплатил ему за письмо, а не за свет.
— Да пошлет тебе свет твой Бог, еврей, — сказал он и, злобно усмехнувшись, ушел, собираясь вернуться с водой и хлебом попозже, когда узник успокоится.
Алехандро сел, прижавшись к стене спиной, в отчаянии прижимая письмо к груди и дожидаясь, когда глаза снова привыкнут к потемкам. Когда они наконец снова стали различать тонкий луч, падавший от двери, он развернул пергамент, поднес к щели и на этот раз с трудом, но все-таки различил знакомый почерк. Чтобы письмо не прочел священник, отец написал его на языке, известном только евреям, не боясь предательства сородичей.
* * *
«Сын мой.
Не отчаивайся, ибо скоро ты будешь свободен. Я договорился о том, что тебя вывезут в Авиньон, где ты будешь под защитой папского эдикта. Так мы спасем тебе жизнь. Монахи передадут тебя в руки наемника, у которого будет для тебя пакет. В пакете ты найдешь все необходимое для путешествия. Береги здоровье и не забывай молиться, чтобы Бог даровал тебе силу, какая тебе вскоре понадобится. Да защитит тебя Бог во все дни, пока мы не встретимся снова.
Твой любящий отец».
* * *
Долго еще Алехандро сидел, прижавшись к стене, и его колотила дрожь. Понимая, что от волнения жажда станет мучить еще сильнее, он заставил себя успокоиться. Отец был прав, как всегда. Силы ему понадобятся.
Он все еще так и сидел там, когда через некоторое время дверца снова открылась, та же рука втолкнула к нему воду и хлеб, после чего он, оставшись в темноте, с наслаждением съел свой кусок, не дав упасть ни одной крошке, и вылизал миску. На этот раз он не мечтал о побеге, не выпрашивал милости, а приготовился ждать, когда за ним придут. Вскоре его сморил сон.
Алехандро проснулся от света, который показался для его измученных глаз ослепительной вспышкой. Он знал, что это всего лишь свет из коридора, но смотреть было больно, словно перед ним зажглось солнце во всей своей мощи. Он услышал голос, который его позвал, и поспешно пополз к дверце, защищая глаза рукой.
Голос приказал ему пролезть наружу, и он втиснулся в лаз, благодаря судьбу, радуясь спасению, стремясь скорее вдохнуть глоток чистого воздуха, не пропитанного вонью экскрементов.
— Встань, еврей, — последовала команда.
Пошатываясь, еще полуослепший, он подчинился. Вдруг кто-то с силой толкнул его, и два монаха прижали за плечи к стене, так что он не мог шелохнуться. Третий дернул за подбородок, повернув его голову к себе щекой. Доли секунды Алехандро хватило, чтобы понять, что приближавшийся к нему предмет несет в себе боль и страдание, и этого оказалось достаточно, чтобы он взвился изо всех сил и хватка монахов ослабла. В результате раскаленный докрасна металл лег ровно посередине груди, прожегши дырку в рубахе. Алехандро закричал от страшной боли.
— Лицо! — злобно сказал один из его мучителей. — Придется еще раз.
Но Алехандро, это услышав, принялся вырываться так отчаянно, что тюремщикам было не удержать. Он дрался, царапался, будто дикий зверь, и умудрился вцепиться в руку одному монаху, сильно ее повредив, так что тот невольно его отпустил. Алехандро мгновенно вырвался, забился обратно в камеру и скорчился там, словно младенец в утробе, где никто не сможет его достать.
Монах разглядывал ссадину и, хотя та сильно кровоточила, решил, что она не опасна. Монах встал на ноги, поднял клеймо, собираясь начать все заново, и тут, к своему разочарованию, увидел, что железо остыло. С отвращением отшвырнул он страшный инструмент и захлопнул ногой дверцу.
— Сойдет и на груди, — сказал он.
Алехандро, услышав удаляющиеся шаги, обмяк и повалился на пол. Он пролежал, казалось, целую вечность, зная, что его заклеймили, страдая от боли в обожженной груди и от ярости в оскорбленной душе. Его начало лихорадить, и вскоре в никогда не прогревавшемся каменном мешке он покрылся липким потом. Ему то становилось холодно, то он горел, как в огне. Он решил, что Бог, видно, захотел зло над ним подшутить и бросил его в христианский ад. Злобные монахи оставили на нем свою отметину, будто чтобы стереть печать Господа, который сам отметил его. Он не дал им обезобразить себя на этот раз, а когда они вернутся — он был уверен, что вернутся, — то больше не увидят слабого, послушного еврея. Он будет драться, он одолеет их и сбежит.
Ему снова принесли пищу, и он ел, как раненое животное, полный бурлящей ненависти и мечтая только о мести. Потом еще два дня он только ел и спал, набираясь сил к тому часу, когда за ним придут. Желтоватая сукровица, затянувшая кругообразную рану на его теле, начала подсыхать, превращаясь в корку. Алехандро понял, что выздоравливает, и возблагодарил Бога за продление жизни. Тогда он поклялся перед небом не тратить ее понапрасну.
На третий день дверца неожиданно открылась в неположенное время, когда он не ждал ни воды, ни пищи. Поумневший от ненависти, Алехандро остался на этот раз на месте и терпеливо ждал, когда глазам возвратится способность видеть. Потом он осторожно выглянул в дверцу и увидел по ту сторону лаза фигуру скорчившегося человека, который заглядывал к нему. Он решил ждать, когда тот шелохнется первый, чтобы движение выдало его намерения, или его слабость, или все равно что, но что-нибудь бы выдало. И когда это случится, он воспользуется преимуществом, ринется в открытый проход и бросится на тюремщика со всей яростью полного сил молодого существа, борющегося за свою жизнь.