Осознав это, я рванулся туда и схватил могильщика за руку.
— Нет, — сказал я. — Только не сюда.
— А куда еще? — Тот повернул ко мне лицо, на котором было написано безразличие.
— Только не так, — крикнул я.
— Не нарушайте священный ритуал. — Чтобы произнести это, священник на мгновение отнял от лица платок; голос у него оказался удивительно низким.
Я был бессилен предотвратить то, что происходило. Все так же, на расстоянии, священник отбарабанил заключительные слова, панихиды, в нужный момент бросил в яму несколько камешков и проворно удалился в сопровождении приходских служащих. Я смотрел, как могильщик лил из ведра известь и как набросал тоненький слой земли на новое содержимое ямы, сделав ее похожей на созревший гнойник среди травы — в то время как само кладбище представляло собой горку в несколько футов высотой.
Могильщик, сделав свою работу, удалился, повозка отъехала, я остался один. И это все, что осталось от жизни матушки, подумал я. Меньше, чем бессмыслица. Я попытался молиться, но на ум не шло ничего, кроме обтекаемых фраз доктора Медоукрофта, и я обнаружил, что не могу верить в Бога, который такое сделал. Мне вспомнился последний приют наших предков, мирное мелторпское кладбище, и я громко пообещал:
— Если только смогу, я заберу тебя отсюда.
Это обещание меня не утешило, пришла нездоровая мысль вырыть свое сокровище и унести. К горю и ярости внезапно добавился неопределенный страх, и я понял, что не в силах дышать гнилым воздухом. Желудок схватило судорогой, и, не будь он почти пуст, меня бы вырвало. На неверных ногах я добрался до края площади, где кое-как можно было дышать. После предательского поступка Лиззи я подозревал всех и каждого и считал вполне оправданными все суждения мистера Пентекоста. Верить в альтруизм, великодушие и прочие ценности, которые защищал мистер Силверлайт, глупо. Мне вспомнилась притворная (как теперь казалось) участливость миссис Лиллистоун, в мозгу проплыли лица могильщика, троих служащих из работного дома. Я слишком хорошо знал, какое новое надругательство, быть может, уготовано трупу моей матери.
Я ходил и ходил вокруг площади (где царила тишина, хотя от суетливой Флит-Маркет ее отделял один лишь ряд домов!), хмурый день сменился сумерками, стали удлиняться тени. С наступлением ночи я притулился в дверной нише, напротив рва. Слез у меня по-прежнему не было, потому что их могла бы вызвать только жалость к самому себе, а я испытывал не жалость, а злость. Злость на всех: миссис Первиенс, миссис Фортисквинс, Момпессонов, старуху Лиззи. А прежде всего на себя.
Я поклялся, что никогда не буду никого любить, так как это делает человека рабом внешних обстоятельств.
Холод, дождь, крики сторожей мешали мне спать. Приблизительно в три часа после полуночи меня обнаружила стража и осветила фонарями мое лицо. Грубо меня допросив, они велели мне убираться, так что я встал и час или два, волоча ноги, ходил по площади и соседним улицам. Потом вернулся на прежнее место и мирно провел там остаток ночи. Спал я прерывисто, а когда просыпался, желал умереть — чтобы не нужно было пробуждаться. Кому не все равно, жив я или умер? Никому. Так почему меня это должно заботить?
Когда проглянул медленный рассвет, я потратил пенни на небольшую булку и снова занял свой пост. Следующие день и ночь прошли так же, с той только разницей, что, имея в кармане всего четыре с половиной пенни, я не покупал еды. Но это меня не тревожило, поскольку я не видел смысла жить, после того как выполню свою нынешнюю задачу.
На второй день к рассвету я решил, что дежурил достаточно долго и Избистера и ему подобных можно больше не опасаться. Становилось холоднее, и я подумал: днем я буду бродить по улицам, а на следующую ночь нужно бы где-нибудь укрыться — в брошенной хибаре или в заросшем дворе; просто заснуть, надеясь не проснуться.
Как стыдно будет Момпессонам, когда они узнают, как умерла моя мать, — и о моей смерти тоже. И еще они перепугаются, потому что наша смерть грозит им потерей владений. Но тут мне пришло в голову, что зато будет радоваться наш таинственный враг, ему достанется имение Хафем. Не нужно оказывать ему такую услугу. Я должен жить.
Эта мысль меня приободрила, и я отправился в Митра-Корт, поскольку другого места не знал. У меня хватило сил вернуться в ту комнату, о которой мне страшно было и подумать, и, отдав в дверях пенс, я остался с тремя с половиной пенни. Ирландская семья исчезла, но Лиззи лежала перед очагом в пьяном оцепенении, рядом с нею стоял пустой кувшин. Я улегся рядом, не чувствуя злости, так как помнил только, что она была по-своему добра к моей матушке, хотя по какой причине — кто знает. Я проспал весь день, к вечеру вышел и потратил полпенни на булку, при возвращении заплатил еще пенни — мои последние деньги, за исключением оставшихся двух пенсов — и снова заснул.
Проснувшись на следующее утро, я ощутил сильную жажду жизни, хоть мне и чудилось, что, желая пережить матушку, я этим ее предаю. Я сказал себе, что, напротив, должен жить во имя нее, она бы огорчилась, если бы узнала, что я решил последовать за ней. Во мне происходило что-то непонятное: гнев, возникший сразу после ее смерти, обретал теперь направленность. Я жаждал правосудия. Жаждал поквитаться с виновниками ее смерти. Я ненавидел и тех, чья роль была второстепенной (вроде Биссетт и миссис Первиенс), и тех, кто отказал матушке в помощи в ее последние дни (как сэр Персевал с леди Момпессон и их подручный мистер Барбеллион), но речь шла не о них. (Все же я не понимал, почему, как сказала матушка, они прогнали ее прочь, тогда как мне было известно, что смерть наследников Хафема стала бы для них катастрофой. Вероятно, она говорила это в бреду?) Нет, я стремился привлечь к ответу тех, кто ради собственных целей хладнокровно погубил мою матушку, то есть загадочного «Сайласа» (не иначе как «Сайласа Клоудира», упомянутого в кодицилле как последующий наследник) и предполагаемых участников заговора: мистера Сансью (или, как он себя называл, мистера Степлайта) и миссис Фортисквинс.
Я проголодался, денег у меня не было, требовалось подумать о своем будущем. Мне представился весь огромный Лондон, с его улицами и площадями, двориками и переулочками, набитыми людьми, миллионами людей. И среди всего этого гигантского скопища, озабоченного собственными делами, не находилось ни одного человека, кому была бы небезразлична моя жизнь или смерть, — разве что, вероятно, мисс Квиллиам, но чем она могла бы мне помочь? Вокруг меня чудовищный безразличный город, я не знаю, что предпринять, — от этого сознания мысли начинали путаться. Правосудие! Вот идея, за которую мне нужно держаться. Только правосудие вернет миру упорядоченность, а соответственно и смысл, поскольку без правосудия в нем творится сплошная неразбериха. Я отправлюсь к мисс Квиллиам и, возможно, с ее помощью призову к ответу Момпессонов, они ведь причинили ей зло; с этой мыслью я устремился на Коулман-стрит.
Поспешно шагая по Сохо, я заметил на темной улочке высокий узкий дом с надписью «Джеймс Лампард, Анатомическая школа» на медной дверной табличке. Эту фамилию я слышал прежде от Избистера, теперь у меня открылись глаза на его мрачное ремесло. Эта мысль засела у меня в голове, и во всех встречных я стал видеть свиней, грубый скот, алчный и самовлюбленный. Мне не хотелось принадлежать к одному с ними роду. Тяжелые самодовольные подбородки, зверские рожи в обрамлении крахмальных воротников, голые руки с выставленными напоказ драгоценностями. Раздушенные животные, вороны в павлиньих перьях — вот на что были похожи мои ближние.